Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.. Сергей Магид

родника, похолоднее,

      в засушье, посреди беды,

      наполни вёдра повернее

      и сквозь пустыню, прямиком,

      иди, пока ногам идется,

      шагай нежданным родником

      для всех, кто из тебя напьется,

      и даже чуя хрупкость плеч

      своих под тяжким коромыслом,

      когда молчания и смысла

      совсем твоя лишиться речь,

      держись, не смей себя ронять,

      но груз вдавив в больные плечи,

      единственной не потерять

      старайся поступи и речи,

      не изменяй своей судьбе,

      не отменяй себя в угоду…

1978

      Два сонета из глубины

I.

      Из глубины к тебе взываю, Боже!

      Зло от добра я отличить бессилен.

      Любой прохожий жутко агрессивен,

      хоть на Твоё лицо его похоже.

      Мы все уходим постепенно в темень.

      Нас заменяют вкрадчиво и чётко.

      Растет репейник. И к компоту – ревень.

      Зато Рылеев станцевал чечётку.

      Всё бытие вмещается в газету.

      Слова темны. Определенья ложны.

      Что ту дорогу выбери, что эту,

      все как одна, в итоге невозможны.

      Прозрения редки и так ничтожны!

      Клопы и тля едят Твою планету.

II.

      Из глубины к Тебе взываю, Боже!

      Смысл этой жизни мне дороже страха.

      Из глубины смирения и праха

      позволь восстать, хоть это и негоже.

      Мне скучен Божий Сын как ждать трамвая,

      пусть я в грехе, в языческой проказе,

      но больше не могу любой заразе

      я щёки подставлять, её прощая.

      Для хилых духом сон – успокоенье.

      Для сильных явь – мучение на вилах.

      Ты создал хилым наше поколенье.

      К чему такой переизбыток хилых?

      Но я, Господь, – вот главное сомненье, —

      зло от добра я отличить не в силах.

1978

      «Вот в садике опять набухли почки…»

      Вот в садике опять набухли почки.

      Идёт весна. И я иду гулять.

      Что делать мне или с чего начать?

      А в воздухе вовсю порхают строчки

      поэзии полей, поэзии для фин

      инспектора и прочая бодяга,

      но тут, гляди, кончается бумага

      печатная, – и ни тунгус, ни финн

      меня не прочитают.

      Не берусь

      судить леса. Им жить. Я понимаю.

      Иду гулять, бутылки собираю

      и пробки вынимая, так же бьюсь

      над узким горлышком, как и любой поэт.

      Но не пущает чёртов силуэт.

1978

      «Шепотком живу, тихотком…»

      Шепотком живу, тихотком,

      утром глянешь в дверь: одиноко

      ходит по полю, коготком

      раздвигая траву, сорока.

      Вместе с ней мы таскали дни,

      и, как Осип заметил, – воздух,

      да и всё, что запретно, и

      избегали Господних розог.

      Но сегодня, как та петля

      самолетная, вполовину

      жизнь откручена и поля

      и сороки мне кажут спину.

      Повторяешь: