Запоздалое признание. Болеслав Лесьмян

с посмертным о берег ударится шумом.

      И, шумя, распадается гибельным снегом —

      И свою вспоминаю тревожную душу:

      Иль душа моя мчится не этим же бегом?

      Не ударит еще раз в знакомую сушу?

      Распогодилось

      Любо-нелюбо – а все же

      Нудит меня проясниться

      Вместе с порою погожей,

      Радостью золотолицей.

      Счастью – сиять неохота,

      Я же зову его – «Это»,

      И обоюдностью счета

      Нежность моя отогрета.

      Солнышко на небе ширя,

      Вязнет в бахромке ресничьей,

      И ни единому в мире

      Сердцу – не будет добычей!

      В травах оно, в косогоре,

      В туче и в тучи разрыве;

      Шаг я потешно ускорю,

      Чтобы шагалось счастливей.

      В солнце бреду я по горло,

      Счастье глотаю во вздроге;

      Щеки мне – гибель отерла,

      Радостью – пружатся ноги.

      Рад я и смертным печатям;

      Чувствую в солнце весеннем:

      Время каким-то начатьям,

      Время каким-то везеньям!

      Верую – шляхом разминным

      «Это» – надвинулось тихо,

      И от него не уйти нам,

      Как не уходим от лиха.

      Кажется радость неловкой;

      Млея и обесприютя,

      Я заблудился кочевкой

      Между чужих перепутий.

      Нужно остаться без дому,

      Жить ни печалью, ни страстью,

      Чтобы тянуться к такому —

      Просто ничейному счастью.

      Хрычевская баллада

      Молотилось об землю – да сухое полено:

      Отчекрыжило ногу старичку до колена.

      Брел зачем-то куда-то непутевым кочевьем

      И застыл возле рощи, но спиною к деревьям.

      И бельмом, но краснявым зазирал старичонка,

      – Ой, да-дана, да-дана! – как речьится речонка.

      Извихнулась из глуби водяная девица,

      Да как брызнула в бельма – аж дедуга кривится.

      Ей хотелось быть нежной, и хотелось быть лютой,

      И улыбить улыбкой, и засмучивать смутой!

      И таращила глазья – изумрудные вспуги, —

      Обняла его ноги – стосковалась по друге.

      Целовала щекотно, целовала взажмурку, —

      Ой, да-дана, да-дана! – деревянную чурку!

      Хохотал он впокатку над поблазницей падкой,

      Аж запрыгал по травке, аж пустился присядкой.

      Аж тряслась бороденка, и подщечья, и губы,

      Околачивал чурку об жемчужные зубы!

      «Отчего ж ты целуешь только эту колоду?

      Али брезгуешь плотью, что мне дадена сроду?

      Убирайся же к черту – бесовская утроба,

      Ты, русалочья дохлядь, ручьевая хвороба!

      Ой, помру я со смеху, а помру – не забуду,

      Как мою деревяшку искушаешь ко блуду!»

      Обхватила объятьем, окрутила, как дзыга:

      «Так иди же со мною, ты, дедуля-дедыга!

      Я тебя полелею на печи из жемчужин,

      Подприбойную гальку приготовлю на ужин.

      Отведу