Запоздалое признание. Болеслав Лесьмян

в бальзаме, елее —

      И при этом глядел все надменней и злее

      На обмашистый хвост и четыре копыта.

      Любовался на гриву из небыли родом

      И на жемчуг зубов, что рассыпан по деснам;

      То подкармливать пустится клеверным медом,

      То ей розу подносит – в забвенье захлестном.

      А позднее, дождавшись полдневной минуты,

      Когда лоно земное пыланьем подмято,

      Он стоптал с себя оторопь, словно бы путы,

      И воскликнул: «Аллах!» – и вскочил на бахмата!

      Он понесся по улицам в гневе великом,

      Становясь на скаку все багровей, тигровей.

      Свои шпоры топил в набегающей крови

      И молчаньем своим – был страшнее, чем рыком!

      И все то, что в полете глаза ухватили,

      Завертелось, как образы в зеркале вертком,

      И настало обличьям, и мордам, и мордкам —

      Целой жизни измглеть в золотистом распыле!

      В том распыле всю память свою пораздергав,

      Бился зверь, инобытия ставший добычей,

      А ездок познавал в победительном кличе

      Тот восторг, что сильней любострастных восторгов!

      «Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом…»

      Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом —

      Вы теперь только память о смертной истуге,

      Хохоток в облаках, щебетанье пичуги,

      Непотребные другам, немилые девам.

      Для влюбленных вы стали словами обетов,

      Для бездельных богов – сторожами юдоли,

      Кладовыми сравнений для бедных поэтов,

      Для ребенка – детьми, но не знавшими боли.

      Вы – цветок-скороцветка для древнего предка,

      Для воителя – битва, железо и пламя,

      Для сновидца вы в грезе – пустая проредка,

      Для меня – целый мир, исчезающий с вами!

      А русалки, рожденные в струйчатой ясни,

      Сопричаствуют вам, будто собственной басне…

      Радуга

      Он слышен был, когда в зеленом жите

      Он убыстрялся – теплый дождик мая,

      А солнце, тучу брызгов пронимая,

      Разъяснивало бисерные нити.

      Ударил в пыль трухлявую на шляхе,

      Нырнул в кусты, шурнул по мокрым сучьям,

      Прошелся черным по булыжной плахе,

      Потом притих, заслушавшись беззвучьем.

      Он замолкает – и, расцветшей сразу,

      Безмерье будет радугой объято,

      Она ж прерывиста и клочковата,

      Как будто снясь прижмуренному глазу.

      Все огоньки сбирая с небосвода,

      Напоминают призрачные арки,

      Что даже в день и радостный и яркий,

      Куда ни прячься, ты стоишь у входа.

      И ты, чью душу пожрала дремота,

      Вперясь в безмерье, вслушиваясь в худо,

      К зам ирному прошел через ворота,

      Что за тобой не заперты покуда.

      Конь

      Конь мой сивый, некрасивый,

      С колтуном заместо гривы,

      Люблю твою взмыленную подпружку,

      Парного дыханья зеленую юшку.

      Храп костлявый, да осклабый,

      С