Запоздалое признание. Болеслав Лесьмян

трубили нас исполнившейся нетью,

      Жук дудел ей погребально, пел сверчок ей величально,

      А цветы венком сплетались, но печально, ах, печально!

      На полуденное действо и живых, и мертвых тянет —

      Кроме той, что стать могла бы, но не стала и не станет!

      Где же губы, где же груди,

      Где сама я в этом чуде?

      Что ж цветы легли для муки —

      Под несбывшиеся руки?

      Ухажер

      Он лежит на возке, приторочен супоней,

      Как недвижный цветок на подвижной ладони;

      Омерзенье прохожих, голота в голоте,

      Он прилежный невольник у собственной плоти;

      Он вращает рычаг – и из слякоти-сыри

      Прямо к небу взывает на грохотной лире.

      Колесит над канавой, вонючей канавой,

      Где размылились контуры тучи слюнявой, —

      Колесит в подворотню к той девке-присухе,

      Перед коей из рвани он вырвется в духе —

      И приветит царевну своих упований,

      И когтистые клешни протянет из рвани.

      «Как люблю бахрому этой мызганой юбки,

      И дыханье твое, и снежистые зубки!

      Меня возит тоска, эта старая лошадь.

      Не строптива она, чтоб тебя исполошить;

      И я знаю, что горем та лошадь жереба,

      Но тебе поклоняться я буду до гроба!

      Обними же покрепче – урода в коляске!

      И прими мои страсти, прими мои ласки!

      Подселяйся бесстыже к чужому бездомью,

      Оскоромь свои губки безногой скоромью!»

      Молодица отпрянет,

      А калечище тянет:

      «Если стался уродец – люби поневоле:

      Для тебя – наболевшие эти мозоли,

      Для тебя – этот жар в прогорелом кострище,

      Для тебя – недожевок прикинулся пищей!

      Отыщи красоту в этой поползи рачьей,

      Будь незряча, как мертвый, мертва, как незрячий!

      Я обрубком вихнусь непотребно и грязно,

      Меньше тела в калеке, да больше – соблазна!

      Будет ласка моя всех других многогрешней,

      Будут губы черешневей сладкой черешни!»

      Молодица отпрянет,

      А калечище тянет:

      «Полетит за тобою любовь полулюдка,

      Как летит за горбатым издевка-баутка!

      Или этому жару, и муке, и дрожам

      Не заполнить пустот, что зовутся безножьем?

      Если б раз на веку в этой жизни короткой

      Мне ударить во прах молодецкой подметкой,

      Угнести этот прах молодецким угнетом!

      Но спешу к бесконечью! Спешу я к темнотам!

      Ибо – лишь темноте мои рубища любы,

      Ибо – где-то есть руки, и где-то есть губы —

      И отыщут меня, как бесценный запряток,

      Обцелуют от лба до несбывшихся пяток.

      Докачусь я туда на возке разудалом,

      Где я нужен червям и потребен шакалам!»

      Молодица отпрянет,

      Красотою изранит —

      И калеке обрыдло, что было посладку,

      И калека завертит свою рукоятку,

      И отъедет куда-то, в темноты, в пустоты —

      Ради новой потехи и новой работы:

      Всех на