Повести нового света. Александр Дорофеев

складывалось число двадцать. Чтобы получить сорок, надо прибавить ещё одну фасоль. А раковина и три фасоли – шестьдесят.

      Именно через столько кинов обещал вернуться папа Гереро. Однако прошло в десять раз больше – почти два туна. Видимо, уже напрасно его ждать…

      – Знаешь ли, для Цаколя-Битоля земной век всё равно, что мигание глаза, – сказал Эцнаб. – Есть Длительный счёт, который определяет смерть и обновление мира. Он отмеряет время Вселенной. И Рыжебородый живёт сейчас по тому времени, за пределами нашего. Там огромные величины! Их трудно вообразить, – не хватит всего маиса и всей фасоли, растущих на земле. Но в их основе лежит круглое число двадцать.

      Жрец покачал головой, стукнул себя по лбу и добавил:

      – Извини, я просто хотел сказать, что хоть твоего отца и нет рядом с тобой, но связь между вами существует. Отгадай-ка загадку, – подмигнул он, – Что уходит, оставаясь?

      Шель промолчал, но подумал с горечью: «Да всё-всё уходит. Ничего не остаётся! И всякая связь обрывается!»

      Но что касается 20-ти, так оно и вправду выглядело необычайно круглым и подвижным. Странным образом напоминало папину двухколёсную повозку. Казалось, что, оседлав его, можно плыть, лететь, катиться, куда угодно, – в несусветные дали.

      А пока остров посреди озера – был для Шеля всей землёй, отдельной планетой. И мама Пильи ни за что не соглашалась отпустить его чуть дальше, в другое время.

      Когда же Шель впервые очутился в сельве, то задохнулся от восторга, как будто ступил на Млечный путь.

      Он сразу вспомнил то расписное корыто, в котором его купали младенцем. Конечно, сельва неизмеримо живее, просторней, непонятней.

      Однако между ней и детским корытом точно были какие-то нежные отношения, пролегавшие через душу Шеля.

      Те самые, наверное, что объединяют земное и вселенское время, круглое число двадцать и огромные невообразимые величины.

      Переплыв озеро Петен-Ица на лёгкой пироге, Шель с Эцнабом обогнули мильпу, где шуршал, охраняя посевы, бог маиса Йум Кааш, похожий на двухметровую ящерицу-игуану с гребнем на спине.

      А дальше, казалось, некуда – такая плотная стена – пальмы, кедры, кофейные, манговые и махогониевые деревья оплетены лианами и укрыты понизу цепким, колючим кустарником.

      Впрочем, Эцнаб сразу нашёл едва приметную тропу и указал на трёхпалые следы.

      – Здесь ходят тапиры, – шепнул он. – Очень осторожные. Для прогулок предпочитают сумерки, но в таких дебрях встречаются и днём.

      Стояла особенная тишина, наполненная едва различимым гулом, который Шель принял сначала за дыхание сельвы. Но постепенно оно распалось на множество отдельных звуков.

      Болтали красно-зелёные попугаи. Щебетали, как птички, и пошевеливали ушами, похожими на крылья бабочки, маленькие обезьянки Уистити. Они прыгали с ветки на ветку, держа в лапах бананы. Никак не могли решить, что интереснее, – банан или эти прохожие внизу. Серые лисы, точно поползни, взбирались на деревья, оглядываясь через плечо.