Обрывок реки. Геннадий Гор

он вернулся как пьяный. Лег в постель.

      – Сволочь, – подскочил к нему Голубенький. – Из-за тебя я пропускаю лекции. Спрашиваю, где таскал сапоги не в свое время?

      С постели Шаньгин вскочил строгий. Началась ссора.

      IV

      Ссора переходила во вражду.

      Утром – еще спит, укрывшись с головой, Голубенький – Шаньгин вставал, нагибался за сапогами.

      – Бабник, – осматривал он подошву. – Все каблуки посбивал за бабами!

      Надев сапоги, Шаньгин уходил. В комнате оставался кавардак: одежда Голубенького по стульям, крошки на столе.

      Возвращался Шаньгин аккуратно в два часа дня. Дыша ртом, он сбрасывал сапоги. В носках – садился за химию.

      Сапоги надевал Голубенький. Он замечал: подошва становилась тоньше, тоньше.

      – Шаркун, – сдвигались брови Голубенького, – тебе только шаркать по коридору!

      Спина, склоненная над химией, не оборачивалась. Нет, черт возьми, нельзя разговаривать после того…

      Приближалась стипендия.

      Голубенький ходил мрачный. Не было денег. Получил письмо от сестры: серьезно больна!

      В домпросвет, решил Шаньгин, ни ногой!

      Выдержать было трудно – сходил.

      Веры не было. Взяла отпуск по болезни.

      «Верочка, – не выходило из головы. – Вера».

      Голубенький – дважды в день разводил в стакане с водой грязные и сухие корки.

      «Сухой бы я, – вспомнилась песня и почему-то детство, – корочкой питалась».

      Вылавливая длинными пальцами в стакане «тюрю», мечтал: о свином сале, о колбасе, о яблочном пироге.

      Свиное сало, колбасу, яблочный пирог получил Шаньгин из дому.

      – Завтра, – заходил, разнюхав о посылке, Иванов, – выдадут стипендию.

      – Ничего, конечно, – не верили Иванову, – завтра не выдадут.

      – Не выдадут? – таинственно наклонялся Иванов. – А вот выдадут. Мне передавала одна студентка. Она знает сестру жены Кобылина. А Кобылин председатель стипкома. – Он заглядывал в окно. Между рамами висел мешок из каких шьют матрасы.

      Нарезая свиное сало или колбасу (это когда Голубенький дома), Шаньгин нарочито стучал ножом о сталь…

      Ел нарочито медленно, задыхался, чавкал…

      В таких случаях Голубенький отвертывался от стола. Он подолгу смотрел в теорию литературы – не различая букв. Получит стипендию, обязательно купит себе сала и колбасы…

      …Шаньгин начинал сопеть громче. По чавканью нельзя было всё определить, что жевал он уже не сало – яблочный пирог.

      Как-то Голубенький не выдержал чавкающей спины.

      – Сволочь! Сапоги! – крикнул он не то, о чем думал. – Ты нарочно их так носишь, что ли?

      Шаньгин молчал.

      Шел вечер. Перемигивались окна. По стене ползли тени. Соседняя комната плясала лезгинку. Голубенький хлопнул дверью.

      Пришел он ночью, забрал вещи и не вернулся.

      V

      Шаньгин проснулся. В комнате было неуютно. Кровать Голубенького выглядела скелетом. На стене не было этажерки и Джека Лондона. Книги валялись на полу. Из рамки – не смотрел Зиновьев.

      Шаньгин не вставал.

      – А,