Обрывок реки. Геннадий Гор

Баба бить грех… тоже челобек. И радовалась. Русский, кончив, вытер пот с лица рукавом. И увидел обрадованные щелочки глаз. Сам обрадовался. Подошел. И, вынув из кармана шинели измятый, вырезанный из газеты портретик, сказал:

      – Ленин это. Большой человек. Возьми. За бедных он. И за баб…

      Взяла Сысык.

      И в углу грязной юрты, над божницей, над уродиками – бурханами, стал висеть совсем маленький, из газеты вырезанный портретик. Не ругался на это муж:

      – Бурхан рюска. Ну и пусть бурхан бист.

      II

      Шелестели по-старому травы в степи. Шелестели по-новому дни. Юрта Гармы на дороге. То и дело из города буряты заезжали. За чаем – новостями ругались.

      – Дорого бсе! Большой война в городе.

      – Капут скоро. Ой, капут товарищам.

      – Большой началиниг едет. – Белый.

      – Капут товарищам. Ай капут.

      – А-а-а!

      Смотрела Сысык. Слова, как комаров, ловила. Бедняки старых прятали.

      – Ай не любит белый бедных.

      Дерется за то, что землю у русских взяли, – шибко ружьем дерется!

      А пришли белые в степь, как кобылка.

      III

      Много в юрте Гармы вшей. А белогвардейцев еще больше. И откуда столько? Зачем? Громко вонючие рты затянули:

      Э-эх, шарабан мой американка-а,

      Да я девче-енка-а-а, да хулиган…

      – Вина, ну. Вина! Вина живей!..

      – В-вина-а.

      И перекачивалась бурятская самогонка – араки из поганых котлов в поганые рты. Угощал сам хозяин Гарма. Улыбкой корежило скуластую хозяйскую рожу.

      – Шибко пейте. Шибко большая друга. Шибко бино хорош. Шибко мал-мало рад.

      Тряслись от смеха золотые погоны.

      С интересом рыжий юрту осматривал. Не видал, что ли? У божницы остановился.

      – Дикари-и. А ведь тоже бога в обиду не дадут. Вон понавесили сколько.

      Но почему рыжий ус зашевелился?

      – Мать… Мать вашу!

      – Сволочь. Бо-ольшевики-и!

      – Ленин откуда? Хозяин!

      На полу Гарма.

      – Не бызнал. Бурхан думал. Баба побесил. – Трусливо шелестели слова.

      – Не бинобат я. Баба всё. Баба-а… большевик.

      – К-о-т-о-р-а-я?

      На дворе подымались и опускались шомпола, а двором молчала степь. И, как степь, молчала Сысык. Говорили одни глаза: о звериной ненависти.

      В женотделе бурятка заведующая: тов. Сысык. У нее широкие и, как масло, желтые скулы. И узенькие щелочки-глаза, гальками блестят. Смеются. А вот взглянут в клубный уголок Ильича на маленький, из газеты вырезанный портретик. Затормозят смех глаза. Вспыхнут прошлым.

      1925

      Сапоги

      I

      На двери, на гвоздике: «Голубенький и Шаньгин». Комната 99. Они постучались. – Мы, мы. – Вошли – один за другим и сели.

      Комната выглядела унылой. Обои насупились. На полу была грязь. На столе – крошки. Словом – Мытня.

      В сандалиях Голубенький ходил по комнате.

      – Здравствуйте, – не остановил он. – Вы в курсе дела?

      Голубенький выпрямился. Высокий, он, словно профессор на экзамене, сделал серьезное лицо. – Слово имеет товарищ Шаньгин!

      – Что