Кишот. Салман Рушди

Брат не смог произнести ни слова. Она пойдет до конца. Он выдвинул ей серьезное обвинение. Если человек, родной ей по плоти и крови, повторит его публично, то мгновенно нанесет ей большой вред. Он собирается прилюдно поливать ее грязью, а ее политические противники – коих немало с учетом резонансных гражданских дел, которые она ведет, – будут просто счастливы воспользоваться этим. Ей ли не знать, что в наше время большинство людей считает, что суд – всего лишь основанный на скоропалительных решениях фарс, где выдвинутые ложные обвинения приводят к тем же последствиям, что и обвинительный приговор. Она просто не может позволить ему сделать с собой такое. Ей любыми способами нужно заставить его навсегда отказаться от этих намерений, если придется, запугать до смерти, так, чтобы его жадная до денег душонка навсегда ушла в пятки, а поганый липкий язык больше не поворачивался. Она справилась и с этим. Она говорила одиннадцать минут без перерыва. Говорила и слышала, как обуревающий Брата ужас течет по всем каналам, его телефонный ужас, цифровой ужас, ужас по вайфаю. В конце речи она заявила:

      – Уж будь уверен, я сделаю все, чтобы защитить свое доброе имя. Я, черт возьми, пойду на все. – И повесила трубку.

      Никакой пресс-конференции не было. Как не было и дальнейшего родственного общения между ними. И вот теперь, семнадцать лет спустя, потягивая “грязный мартини” (классический, с оливками) в ожидании своих великосветских гостей, она неожиданно углубилась в прошлое.

      Служить закону в эпоху беззакония – все равно, что работать клоуном для людей без чувства юмора: либо ты, скажем так, совершенно не нужен, либо без тебя никак не обойтись. В настоящее время Сестра не знала, какое из этих двух утверждений больше относится к ней. Она была идеалисткой. Она верила, что верховенство права вкупе со свободой воли составляют две главные опоры, на которых зиждется свободное общество. (Подобные взгляды не следует слишком часто озвучивать в среде белой лондонской элиты, здесь их приверженцев считают ханжами и фарисеями. Среди темнокожих они также не популярны; здесь вам не поверят и станут ржать в лицо как лошади.) Неудивительно, что то, как менялся этот мир на протяжении ее жизни, расстраивало ее. И закон, и свобода повсюду подвергались атакам. Буйная деградация общества, которую она наблюдала в Индии, с одной стороны, все более укрепляла ее во мнении, что она не хочет иметь с этой все более отвратительной страной ничего общего, с другой же – терзала гораздо сильнее, чем она была готова признать. Непрекращающиеся конвульсии, в которых корчилась Америка, были ей противны, но и здесь, дома, к ней все чаще и чаще попадали дела, в которых жертвами травли, оскорблений или более тяжких преступлений оказывались мигранты. В особо трудные дни (выпитых мартини: три) она была близка к отчаянью, убеждала себя, что с самого начала неправильно поняла, что представляет собой страна, гражданкой которой она стала и которую считала своей. Всю жизнь она верила, что здесь царят здравый смысл и беззаботность, что здесь легко и приятно жить, но теперь стала замечать,