Избранное. Стихи, песни, поэмы. Александр Городницкий

Польска не сгинела,

      Але Польска сгинуть должна».

      Подполковник и хорунжий

      Стали почвой для бурьяна.

      Но выходят рвы наружу,

      Как гноящаяся рана.

      Над планетой спутник кружит,

      Вся на пенсии охрана,

      Но выходят рвы наружу,

      Как гноящаяся рана.

      Там, где мы бы не хотели,

      Там, где сеем мы и пашем.

      Не на польском рана теле –

      А на нашем, а на нашем.

      И поют ветра сурово

      Над землёй, густой и вязкой,

      О весне сорокового,

      О содружестве славянском.

1988

      Шинель

      На выставке российского мундира,

      Среди гусарских ментиков, кирас,

      Мундиров конной гвардии, уланских,

      И егерских, и сюртуков Сената,

      Утяжелённых золотым шитьём,

      Среди накидок, киверов и касок,

      Нагрудных знаков и других отличий

      Полков, и департаментов, и ведомств,

      Я заприметил странную шинель,

      Которую уже однажды видел.

      Тот шкаф стеклянный, где она висела,

      Стоял почти у выхода, в торце,

      У самой дальней стенки галереи.

      Не вдоль неё, как все другие стенды,

      А поперёк. История России,

      Которая кончалась этим стендом,

      Неумолимо двигалась к нему.

      И, подойдя, увидел я вблизи

      Огромную двубортную шинель

      Начальника Охранных отделений,

      Как поясняла надпись на табличке,

      И год под нею – девятьсот десятый.

      Была шинель внушительная та

      Голубовато-серого оттенка,

      С двумя рядами пуговиц блестящих,

      Увенчанных орлами золотыми,

      Немного расходящимися кверху,

      И окаймлялась нежным алым цветом

      На отворотах и на обшлагах.

      А на плечах, из-под мерлушки серой

      Спускаясь вниз к раскрыльям рукавов,

      Над ней погоны плоские блестели,

      Как два полуопущенных крыла.

      И тут я неожиданно узнал

      Шинель доисторическую эту:

      Её я видел много раз в кино

      И на журнальных ярких фотоснимках

      Мальчишеских послевоенных лет,

      Где мудрый Вождь свой любящий народ

      Приветствует с вершины мавзолея.

      И вспомнил я, как кто-то говорил,

      Что сам Генералиссимус тогда

      Чертил эскиз своей роскошной формы –

      Мундира, и шинели, и фуражки.

      Возможно, подсознательно ему

      Пришёл на память облик той шинели

      Начальника Охранных отделений,

      Который показался полубогом,

      Наглядно воплотившим символ власти,

      Голодному тому семинаристу,

      Мечтателю с нечистыми руками,

      Тому осведомителю, который

      Изобличён был в мелком воровстве.

      Теперь, когда о нём я вспоминаю,

      Мне видятся не чёрный френч и трубка

      Тридцатых достопамятных годов, –

      Воспетая поэтами одежда

      Сурового партийного аскета,

      Не мягкие кавказские сапожки,

      А эти вот,