Стелла. Чарльз Гэвис

стол; слуги увидели, как она подошла к нему, и бесшумно вышли из комнаты.

      Она взяла ручку и на мгновение задумалась, затем написала:

      "МОЯ ДОРОГАЯ ЛЕНОРА, ты не могла бы приехать и провести с нами неделю? У нас гостят несколько друзей, но без тебя пусто. Не говори "Нет", а приезжай.

      С любовью твоя, ЭТЕЛЬ УИНДВОРД.

      P.S. Лейчестер с нами."

      Когда она подписывалась, то услышала позади себя шаги, которые, как она знала, принадлежали Лейчестеру.

      Увидев ее, он резко остановился и, подойдя к ней, положил руку на ее белое плечо.

      – Пишешь, мама? – сказал он.

      Графиня сложила письмо.

      – Да. Куда ты направляешься?

      Он указал на часы в стиле Луи Кваторза, которые торжественно тикали на кронштейне.

      – Десять часов, мама, – сказал он с улыбкой.

      – О да, я понимаю, – согласилась она.

      Он постоял мгновение, глядя на нее сверху вниз со всей сыновней гордостью молодого человека за красоту матери, и, наклонившись, коснулся губами ее щеки, а затем ушел.

      Графиня посмотрела ему вслед смягченным взглядом.

      – Кто может не любить его? – пробормотала она.

      Напевая мелодию из последнего оперного буффа, он легко взбежал по лестнице и прошел по коридору, но когда он дошел до дальнего конца и постучал в дверь, легкий воздух замер на его губах.

      Тихий голос прошептал:

      – Войдите, – и, осторожно открыв дверь, он вошел.

      Комната была небольшой и роскошно обставленной в довольно странном стиле. При первом входе постороннего человека поразили бы мягкие и нежные оттенки, которые пронизывали все вокруг. В комнате не было ни одного яркого цвета; ковер и портьеры, мебель, сами картины – все было в спокойном оттенке, который не мог утомить глаз или утомить чувства. Ковер был толстым персидским ковром, который заглушал звук шагов, дорогие драпировки прохладного и спокойного серого цвета покрывали стены, за исключением промежутков; сам камин был закрыт полупрозрачным экраном, и единственный свет в комнате исходил от лампы, которая была подвешена на серебряной цепи к потолку и закрыта толстым абажуром.

      На диване, стоявшем у окна, полулежала молодая девушка. Когда Лейчестер вошел, она приподнялась и повернула к нему бледное, но красивое лицо с выжидающей улыбкой.

      Красивое – это слово, которое легко пишется, и пишется так часто, что его значение притупляется: оно не передает ни малейшего представления о неземной красоте Лилиан Уиндвард. Если бы мистер Этеридж нарисовал лицо с глазами Лейчестера и придал ему изящно очерченные губы и духовное выражение одного из ангелов Рафаэля, это было бы справедливое изображение Лилиан Уиндворд.

      – Это ты, Лейчестер, – сказала она. – Я знала, что ты придешь, – и она указала на маленькие дорожные часы, которые стояли на столе рядом с ней.

      Он подошел к ней и поцеловал, а она обняла его за шею и прижалась лицом к его лицу, ее глаза смотрели в его с восторженной преданностью.

      – Какой ты горячий. Там внизу жарко?

      – Ужасно, – сказал он, усаживаясь рядом с ней и засовывая руки