Темная волна. Лучшее. Максим Кабир

к нам привезут, тогда и прооперируем. Подумайте.

      Я думал два дня. Читал информацию в интернете, спрашивал знакомых, советовался с Мариной.

      В отделении мне сделали какой-то успокаивающий укол. В «предбаннике» я разделся до трусов, сложил вещи в шкаф, напялил белый чепчик и бахилы до колен. Затем открыл дверь – и попал в операционную. Там мне поставили катетер, капельницу с наркозом, привязали ремнями руки, ноги, надели маску…

      В сознание я пришёл уже в палате. Было плохо, как никогда до этого. Тошнило, живот просто разрывало (во время лапароскопической операции в брюшную полость закачали углекислый газ), тряслись руки, дышалось с трудом.

      Я понимаю, что в жизни есть уйма вещей пострашнее удаления желчного, но какое мне было дело до этого? Страдаешь здесь и сейчас.

      Я не мог контролировать даже глаза.

      – Смотри, плачет, – сказала старая медсестра молодой и позвала врача.

      – Очень больно? – спросил доктор.

      Я кивнул.

      – Хорошо, сейчас что-нибудь уколем. Попытайтесь поспать.

      Приходила Марина, но я плохо это запомнил.

* * *

      На вторые сутки отпустило.

      На утреннем обходе мне разрешили сходить на обед. Кормили в больнице «шикарно»: геркулес, манка, жиденькие супы, пюре на воде с рыбой, слабенький чаёк без сахара.

      В палате лежали втроём (соседи – с аппендицитом), одна койка пустовала. Неработающий телевизор, четыре тумбочки, два стула для посетителей.

      Марина привела Макса. Сын был под впечатлением: больница, врачи, каталки, больные… А папка… а что папка? Я его не винил, просто был рад видеть и слышать.

      Марина расспрашивала о диете, которой теперь мне предстояло придерживаться. Пареное, вареное, нельзя острого, жареного, жирного, кислого, солёного. Суточная норма соли восемь граммов – это я запомнил очень хорошо. На Новый год побалуйте себя бокальчиком красного вина. Спасибо.

      Мы сидели на скамье в коридоре. Марина держала меня за руку. Я чувствовал себя похудевшим на десять килограммов, что было недалеко от правды. Макс вернулся от стенда, проводил взглядом медсестру, а потом задумчиво посмотрел на меня: маленький серьёзный мужчина.

      – Пап, мне снилось, как машина упала в реку.

      – Когда снилось?

      – Ну, так… когда-то.

      «Когда-то» могло с равным успехом означать и «вчера», и «в прошлом месяце», и «год назад».

      – И что с машиной? – спросил я. – Утонула?

      – Да! И даже помялась!

      – В воде?

      – Там была стена! И паровоз!

      – Ух ты.

      Когда Макс отошёл, я спросил у Марины:

      – Как он спит?

      – С переменным успехом.

      В тот год Макс часто кричал во сне, словно не мог выбраться и звал на помощь. Когда мы брали его в свою кровать, то я – разбуженный, со стылым сердцем – обнимал сына, шептал «всё хорошо, хорошо», чувствуя раны от этого неожиданного крика. Я баюкал его и клялся себе, что посвящу всю жизнь тому, чтобы Макс был счастлив, всегда буду рядом…

      Я помню кусочки пересказанных сыном снов, помню хорошо. Они одновременно забавляли и пугали