Осторожно, двери открываются. Кэтрин Вэйн

легли на собственные колени, пальцы крепко выпрямились, а взгляд искал покой, – тяжёлая травма спины, нарушение двигательной системы. Ниже пояса я ничего не чувствую. Совсем ничего. Кто-то говорил, что скоро всё пройдёт, после операции нужно восстановиться, пройти лечение и реабилитацию. Но ничего не поменялось. Чувствительность не вернулась через месяц, два, год.

      Юра смотрел на то, как Таня спрятала нервную дрожь рук в карманы. Зря затеял этот разговор. Но и ужас весь в том, что, уже начав его, надо доводить до конца.

      – И сейчас ничего не чувствуешь?

      – Нет.

      Юра покосился в её сторону. Тяжко. Глаза искали в пространстве города переключатель. Только Таня не хотела уходить с темы. Все они, ударенные жизнью, порой грубые садомазохисты, втягивающие в свою игру памяти посторонних слушателей. Их всегда манит странное желание пережить моменты с кем-то заново. Вслух. И так сотню раз.

      – Я помню как в первые дни долго хотела встать, пройтись. Не понимала, что со мной и никто ничего не мог объяснить. Все молчали и только одно твердили – «ещё немного нужно подождать», – она усмехнулась тому, что те времена слились в один долгий, постоянно пасмурный, холодный день. – Через месяц больничных мучений папа пришёл в палату, с цветами, весь уставший. Страшно похудел. Я видела как у него появилась лысина, свежие морщинки, седые пряли. А ему ведь только сорок лет, – голос её стал осипшим от поднимающегося по горлу комка, – я попросила его прогуляться со мной по коридору, —глубокий вдох требовал закусить осколок памяти дымом. Едким. Вредным,– папа молчал не меньше десяти минут, а, может, и больше, всё время просил меня есть фрукты. Потом вернулся, сел обратно на кровать, взял меня за руку и спросил: Ты ведь у меня сильная девочка?». Я не поняла зачем он это спрашивает. А он сжал крепко мою руку, опустил глаза и сказал – «я тебе оформил инвалидность».

      Юра сжал руки в замок, подавшись немного вперёд. Чтобы успеть обнять Таню за плечи. Если она позволит.

      – Сначала я не поняла, что происходит. Успокоила сама себя, что мне не так плохо как отец думает. И только ночью, вот посреди ночи, я стала понимать, что такое инвалидность. Почти месяц ты лежишь в больничной палате без движения. Не разрешают. Тебя возят от операции к операции и ничего не объясняют. Таня потерпите, скоро будет лучше. И вот наступила эта ночь, когда приходит осознание – я встать с постели не могу, – с улыбкой боли она взглянула на Юру и быстро отвернулась. – Знаешь, что за ощущения в такой момент? Мне кажется я чувствовала то, что чувствуют люди, которых сжигают заживо.

      Там были крики, истерики, срывы и тяжёлое снотворное два раза в день, но, стряхнув пепел, Таня не стала говорить. Для самой себя она решила, что и так слишком много. Хватит.

      Юра потёр лоб. Его взгляд искал, где бы можно было найти хорошее в этой истории. Сочувствовать вслух он побоялся.

      – Сколько было операций?

      – Не знаю. После двух я перестала считать. Врачи рекомендовали не тратить зря деньги и просто смириться. Научиться жить с тем,