Добровинская галерея. Александр Добровинский

тяжелого взгляда черного барана-мериноса на соседскую стриженую овцу.

      Мало этого, с парнем начали происходить некие метаморфозы. Глаза стали быстро наливаться коктейлем «Кровавая Мэри», а ноги в лаковых ботинках заскрипели в зыбучих песках каннского пляжа.

      – Как его зовут? – неожиданно выхрипел из себя шерстяной олимпийский костюм.

      В это время любимая как раз показывала мне полуголых звезд под парасолями во главе с Марчелло Мастроянни.

      – Девушку? – на всякий случай переспросил я. – Девушку зовут Дорис.

      Услышав свое имя, американка улыбнулась синему чучелу «СССР» и скинула занесенные ветерком на ее тяжело обнаженную калифорнийскую грудь песчинки.

      Гоги сместил кепку на свой довольно примечательный нос и продолжал стоя плавать в собственном поту, слегка раскачиваясь, как у Стены Плача. Грузинские глаза были по-прежнему сфокусированы на выдающихся особенностях помощницы Бетт Дэвис.

      Девушка показывала мне, кто где лежит, спит и загорает вокруг Мастроянни.

      – Ти его еб.л, Сашико? – последовал новый вопрос.

      Так как с именами, а заодно и с русским языком в еврейской части Кутаиси была явная напряженка, и еще в связи с тем, что я в этот момент разглядывал великого итальянца, потребовалось еще одно уточнение:

      – Ты что, ку-ку? Кого «его», Гоги?

      И тут по пляжу прошел горько-протяжный и никоим образом не подлежащий копированию мучительный кавказский стон:

      – Доррррриса, Сашико…

      Понимая, что Гоги еще минут через десять просто рухнет в обморок от всего происходящего вокруг, я оторвался от Дорис и потащил подопечного в прохладу кондиционера.

      Между тем дядя-строитель, отчаявшись связать свою судьбу хоть на два часа с несравненной Брижит, решил подыскать себе блондозаменитель.

      Жена племянника, которая думала, что знает французский, так как до этого путешествия сто раз прослушала песню Адамо «Томба ля нэжа», пыталась объяснить консьержу концепцию дядиного желания.

      Великий строитель хотел высокую французскую блондинку на вечер и «далее везде» до утра, но чтобы она сделала «что-нибудь тхакооое!..». Что это, дядя объяснить не мог и не очень хотел.

      Зато сообразительный консьерж кому-то что-то объяснил по телефону. В половине двенадцатого ночи мы все – и сидящие в холле, и стоящие за стойкой – увидели скудно одетую грудастую белую шпалу в короткой юбке, которую торжественно вел в номер дядя Борух.

      Дальше все пошло очень плохо. Как выяснилось позже, Франсуаза, не понимая толком, что от нее хотят сверхъестественного, приступила к работе.

      Когда первый акт будущей трагедии был, к удовольствию Бори, завершен, мадемуазель, которой, согласно мутному технико-экономическому заданию, требовалось чуть-чуть пооригинальничать, и не подозревая, что имеет дело не совсем с обычным пассажиром, решила продюсера поцеловать. Только что отминетченный Боря отбивался как мог, но девушка решила,