Опрокинутый жертвенник. Андрей Лушников

любитель ученого общества, редкозубый, с белесыми вьющимися волосами и наметившейся лысиной, широкий в кости, с маленьким животиком, заботливо уложенным рядом, добряк Патаний выглядел старше своих тридцати. Впав в благодушие после двух-трех чаш вина, он рассказывал Элпидию о сборе оливок, о том, что пшеница в этом году пойдет не меньше чем по золотому за десяток мер, и о том, что курия, привыкшая перекладывать все тяготы на плечи горожан, взимает новый налог для даров императору Константину и снаряжения посольства, которое отправится скоро к нему в Никомедию.

      Элпидий слушал друга молча и изредка вздыхал.

      Панатий, заметив это, поставил чашу на стол.

      – Что с тобой, друг? Ты так вздыхаешь, будто разорился или болен.

      Элпидий удрученно посмотрел на него.

      – Ни то, ни другое, а худшее.

      – Так что же может быть хуже этих двух несчастий? – искренне удивился Панатий.

      Философ горестно вздохнул.

      – Я погиб, друг.

      – Что, прямо так и сразу? Давай допьем вино! – колыхнул животом Панатий и, посерьезнев, добавил, – В чем дело?

      – Меня поразил Эрот, – печально кивнул ученик Ямвлиха.

      – Несчастный! Эрот, Эрот, – заворчал недовольно Панатий, – ты знаешь, что он – этот Эрот? Нет? А!.. Он как чума! Подкрадывается к тебе незаметно, дышит в затылок – и вот ты уже в трупных пятнах. Поверь мне друг, Эрот – убийца! Гони его взашей!

      Панатий откашлялся и пропел огрубевшим от выпитого голосом из какой-то народной песенки:

      – Курносый мальчишка Эрот! Если посмеешь в меня стрельнуть из дитячьего лука – кудри тебе надеру! Поплачься, пойди к своей мамке!

      Элпидий выслушал приятеля с напряженным вниманием.

      Панатий, взглянув на друга с доброй иронией, спросил:

      – И это из чьих же глаз пущена стрела? Я ее знаю? Кто она?

      Элпидий помолчал, собираясь с духом, и со вздохом сказал:

      – Таэсис, дочь Аммия.

      – Дочка архитектора? – подскочил на ложе Панатий, – Несчастный! Она же из круга гордецов, забудь о ней!

      Философ покачал головой.

      – Ты посмотри на свой жалкий вид. – Панатий был само участие. – Друг, забудь скорее эту Таэсис! Давай поднимем чаши за бога дружбы. За Зевса Дружественного! – Панатий поднял чашу.

      – Ты прямо-таки само красноречие, – глухо отозвался Элпидий. – Можешь уже биться за кафедру первого говоруна города. Вот прямо сейчас из этого сброда, что пьет за стеной, можешь набирать учеников и драть с них по триста монет. В пику Зиновию и Ульпиану.

      Панатий улыбнулся, довольный таким сравнением. Зиновий и Ульпиан считались лучшими риторами и софистами Антиохии. Победить их в красноречии, занять место государственного ритора, получать хорошее жалование от городской курии и гонорары от учеников за то, что он просто будет чесать языком – перспектива для добряка показалась заманчивой. Он пожевал губами и начал рассуждать:

      – Может быть, мне действительно поучаствовать в состязании за кафедру