Опрокинутый жертвенник. Андрей Лушников

то – пожалуй, – улыбнулся Панатий.

      Ученик теурга снова погрузился в свои безрадостные мысли, но спустя минуту, как будто разглядев что-то в углу комнаты, внезапно оживился.

      – Панатий, я знаю, что делать! Зевс Серапис мне поможет!

      Панатий замер с поднесенной к губам чашей:

      – Ты хочешь прибегнуть к магии?

      Философ в ответ на вопрос показал ровный ряд белых зубов.

      – Глупец, вспомни об эдикте против любовных заклинаний. Теперь царей у магов и теургов в Сирии нет. А новые римские законники, которых повсюду насадил Константин, обязательно воспользуются этим указом, чтобы показать свою силу. Подумай, подумай об этом!

      Элпидий как-то сардонически улыбнулся.

      – Константин и веру отцов назвал лживой, и ко Христу всех призвал, и жертвоприношения запретил. А сам при этом остался верховным понтификом.

      – Берегись! Вчера на улице Сингон какие-то люди в рваных кукулях, ссылаясь на этот этикт, звали горожан жечь магические книги.

      – Я все уже решил. Надо попасть в дом Таэсис и взять что-то из ее вещей.

      – А ты не боишься, что тебя убьют на месте как вора?

      – Я все уже решил, – упрямо повторил Элпидий.

      Панатий подумал и сказал:

      – В таком случае, я иду с тобой.

      – Ты? – обрадовался и удивился Элпидий. – Но почему? Ты же только что говорил, чтобы я забыл ее.

      – Я тебя испытывал, – Панатий осклабил редкие зубы. – Я старше тебя. Да и в любовных делах знаю побольше твоего. Кто-то же должен быть в этой вылазке главным. У тебя все есть для магического действа? – спросил Панатий, понижая голос.

      – Да. И глиняная кукла, и медные иглы, и магический стилос, и свинцовая пластина для записи заклинания, – ответил Элпидий почти шепотом.

      – Так чего же мы ждем? – прогрохотал добряк на весь триклиний. – Вперед, Аякс!

      Расплатившись за сыр и вино, друзья вышли из таверны. Солнце уже зашло за крыши соседних многоэтажных домов. На улицах, как новые созвездья, поднимали на канатах гроздья горящих светильников. С Оронта, лениво вращающего огромные колеса водяных мельниц, вдоль улицы Тиберия потянуло вечерней сыростью. То ли от холода, то ли от страха перед вылазкой Элпидий поежился и неуверенно спросил приятеля:

      – Что, прямо из таверны и пойдем к дому Таэсис?

      – Смелее, мой друг, из таверны выходят не только в женихи, но и в императоры! Ведь и Константин вышел из таверны, – сказал Панатий во всеуслышание.

      Элпидий сообразил, что Панатий имеет в виду мать Константина Флавия Елену, бывшую когда-то трактирщицей, и приложил палец к губам. Такие места, как это, просто кишели доносчиками. И из этой таверны можно было бы запросто попасть не в женихи, а в тюрьму.

      Осенние вечера в Антиохии становились уже короткими, как плащи бедняков. Ближе к ночи в городе начиналась другая жизнь, он озарялся тысячами огней, и горожане устремлялись, как мотыльки, на огни светильников улицы Трех Тысяч Колонн. Сынки богатых куриалов, разряженные, как павлины, в дорогие разноцветные гальбаны, сбившись