Опрокинутый жертвенник. Андрей Лушников

склону Аманского хребта. Оттуда, с утесов Амана, открывается вид на забитую судами гавань и обветшалый мол, а дальше – на древний маяк Селевка и свинцовую гладь Средиземного моря. В стороне, у подножья Пиерии, на выветренном берегу моря, как одинокая скала, высится храм Зевса Вседержителя. На севере высокие горы Амана почти отвесно сползают в море, и в хорошую погоду с них виднеется на горизонте узкая береговая полоса Кипра.

      Стояли календы октября. С моря нередко уже задували холодные ветра, еще дней десять – двадцать, и с севера и запада приморскую Селевкию обложат плотные грозовые облака, и вслед за дождями на город обрушатся штормы.

      В гавани, ощетинившейся десятками мачт, торговые суда грузились огромными кедрами и корабельными соснами, пшеницей и ячменем, драгоценным ладаном, тюками с крашеными тканями, амфорами с вином и оливковым маслом.

      Солнце уже клонилось к закату. По окраинным улицам города, мимо зарослей олеандров и жасминов пастухи сгоняли с гор в долину Оронта свои стада. И те спускались через высокие арки городского акведука к реке белесыми блеющими облачками. На берегу Оронта с длинными намывами речного песка на корточках с удочками сидели мальчишки. Здесь же, на отмелях, под обрывистыми берегами, топтались овцы и козы. Мимо, как будто тяжелые боевые корабли, проплывали большие груженые барки из Антиохии.

      На отшибе Селевкии, рядом с прорубленным в скале акведуком, в заросшем вереском склоне Пиерии, – сквозящее зияние подземного некрополя. В полутемном склепе, среди украшенных барельефами саркофагов и грубых каменных ящиков, в льняной свободной тунике, с повязкой, вышитой магическими знаками, у зыбкого светильника сидел Элпидий. Лицо его заострилось. Перед ним на плите надгробия лежала глиняная фигурка. И загадочные черты ее лица, ее грудь и бедра, и даже расчесанные на несколько проборов и стянутые на затылке волосы – все вылеплено с великим тщанием. Кукла была сваяна в какой-то неестественной позе – руки опущены вдоль тела, а сама она как будто стояла на коленях. На шее поблескивал черными камнями браслет, на одной ее груди вырезано «Та», а на другой «Iσιξ». И если бы не темная страсть Элпидия, то можно было бы подумать, что эта кукла посвящена древней богине Изиде. Так же, как и повязка на голове молодого теурга, вся глиняная кукла пестрела магическими словами, значение которых мог знать только настоящий заклинатель. А рядом на плите, одна возле другой, лежали тринадцать медных игл, стилос, прямоугольная свинцовая пластина и маленький обломок человеческой кости. Завершал этот магический набор обыкновенный глиняный горшок, в котором обычно варят овощи.

      Элпидий посмотрел на полосу кровавого заката, внезапно осветившую свод некрополя, взял с плиты куклу и замогильным голосом начал свое магическое действо:

      – Я протыкаю, Таэсис, твой мозг, чтобы ты не помнила никого, кроме меня, Элпидия! – Голос его глухо, неузнаваемо отозвался из дальнего угла некрополя.

      Он накалил на пламени светильника иглу и воткнул ее в голову куклы.

      – Я протыкаю, Таэсис, твои уши, чтобы ты ничего не слышала, кроме моего имени, Элпидия! –