Под небом. Легитимный Легат

ног. Кабан. Его одышку и стиль ходьбы Рони запомнил надолго: и смешно, и тоска берет.

      Его габариты окончательно отпугнули зевак. Кабан зашумел:

      – Фу-ух, еле нагнал. Думал, его к Войке понесло, южней, а…

      Коршун, поймавший Рони, молчал. И казались в этом молчании надменность и холод. Рони выдул грязь из ноздрей и отплевался словом:

      – Чего увязались, хромые? Дел поважнее не нашли, а? Двое на одного…

      Кабан обошел место расправы боком и подсел на корточках по левую сторону: только и видно колени согнутые в выцветших портках, да бугристые руки – от локтей до крупных пальцев. И голос у того зычный, только в хоре и сгодится:

      – Виктор, глянь: спрашивает, за что вяжем.

      – Я не глухой.

      Ублюдок уже и ноги перевязал на щиколотке. Так, чтобы не больше половины шажочка сделать. Любит, значит, чтобы понадежнее было. Рони даже брыкаться перестал – чего толку? Плакала его свобода, крылья, жизнь под небом. Будет ли плакать Жанет? Как бы самому сейчас не…

      Его грубо перевернули на спину – это уже кабан. Придерживает зачем-то, словно без головы родился – куда теперь воробью улететь, да как?

      – Ночь твоя подруга, уродлив как смерть, – проворчал Рони, по достоинству оценив рожу… нет, свиное рыло в капюшоне. Заготовил колкость для второго, что на щиколотках узел затягивал. – Два сапога пара, – приврал Рони, не придумав ничего лучше, хоть морду этого Виктора не разглядел.

      Зубы начали стучать от прохлады и отдыха на брусчатке. Затянули последний узел.

      – Дерешься ты лучше, чем сочиняешь. – Тут-то Виктор и скинул капюшон, вытер лоб, разогнувшись.

      После всей беготни – морда фарфоровая, только волосы растрепались, темнее таких Рони не встречал. Не коршун, а ворон черно-белый. Сажа на снегу. И глаза чернее ночи. Слов своих назад Рони брать не стал, пусть переживает. Видно же, что приезжий, а держится наглее местных. Либо аристократ, спозаранку поднятый на банкеты, либо последняя мразь. И Рони заледенел, теряясь в догадках, кто из них обойдется с ним гаже.

      Вот тот кабан оперенный, что отстал на первой трети, хоть на уроженца Гэтшира похож. Такого вполне могли бы вытащить из утробы в каком-нибудь портовом переулке, за семь медяков. Или, скажем, в прирубе ночлежки гончаров.

      Может, разжалобить? Хоть не девчонка, но, может, сердце большое – у такого-то кабана? Рони заелозил по земле, выдавил жалостливый вопрос: мол, за что схватили, молодой он совсем, трех сестер кормить надо. Но смотрел кабан не на его потуги, а на коршуна.

      Смотрел так, как не смотрит крупный зверь на птицу помельче, да вдвое тоньше. Будто бы все наоборот, наперекор природе, и клювом дарят смертельные раны.

      – Гхм. Мальчишка-то… идти сможет? – пролепетал кабан.

      – Не мои проблемы. Ты опоздал.

      Кабан отвел глаза, подул на взмокший лоб, последовал чужому примеру – стащил капюшон. И закопался ручищей в вихры на затылке. Виктор припал к фляге, вытер губы рукавом