Вирус турбулентности. Сборник рассказов. Ольга Амалфеева

просачивались молодые звезды.

      – Темнеть стало поздно. Я особенно прекрасна на этом фоне, – Богиня подняла руки к свету и, прищурившись, наклонила голову, пытаясь положить в ладонь самую острую связку лучей.

      – Да ты вообще выгодно стоишь. Сплошной фотофон. В фас – туманы, звезды, город за окном, слева – обои шелковые, а  справа зайдешь – там я стою, – он широко улыбнулся. – Слезь пожалуйста, – добавил быстро, сняв улыбку, через плечо, сидевшей на его руках нимфе. – Слышь, брат, опусти пониже, – кивнул, выглянув из-за её спины, юноше-близнецу справа от себя. – Давай, опускай ниже.

      Братья согнулись ниже и, синхронно припав на колено, одним замедленным взмахом опустили сцепленные руки ближе к полу. Как только ножка сидевшей на живой качели нимфы коснулась постамента, она, не подняв головы и не сделав ни одного усилия прикрыть обнаженную грудь, неслышно, бесплотно, бестелесно скользнула с подножия на пол и, мгновенно и бесшумно переместившись в угол, замерла в той же позе благого молчания и стыдливой грации, с какой сидела на руках сокурсников-амуров.

      – Мальчики, руки разомните.

      – Богиня, я готов.

      – Брат, так недолжно нам себя вести.

      – Послушай, не встревай. И брось свой гекзамЕтр. Меня тошнит от твоей правильности. Не знал бы тебя с рождения, стукнул. Я на два месяца старше. По замыслу. А её, – он кивнул в угол, – нам вообще подсадили в последний момент вместо лаврового венка. Мы венок лавровый должны были нести, да что-то не так с руками вышло, и теперь вот с тем же отсутствием напряжения в спине нимфу таскаем.

      Он пристально посмотрел в угол, потом на брата.

      – Тебе вообще из-за неё ничего не видно, что ты её защищаешь? Вцепилась тебе в волосы и держит, как репей. А ты терпишь. Триста лет в лицо тебе тычет, хоть бы повернулась раз.

      – Ты не понимаешь, она боится.

      – Может, уронить её для острастки разок?

      – Жалко её. Все на грудь таращатся. А у неё лишней складки нет прикрыться, два жалкие лоскутка, и те – каменные.

      Себя пожалей: спереди – так всё достоинство при тебе, а сзади зайдёшь – крылья стрекозиные с фестончиками. Что с таким делать? Несварение одно.

      – Что плачешься. Как бог великолепен, – младший показал рукой на брата, а потом, медленно повернувшись, осмотрел в зеркале себя. –  Я восхищаюсь ей. Такая неземная. Воздушная. Глаз не подымет.

      – Глаза не обязательно, попу бы периодически поднимала – у меня руки затекают, – старший  между делом добравшись до богининых ног, осторожно оглаживал аккуратные ноготочки в римской сандалии.

      – Ладно, брат. Ты же амур, небожитель. Всё, что ниже пояса, – это аллегория, символ. Надо ж понимать.

      Неугомонный внимательно посмотрел вниз:

      – Да? Ты ему объясни, что он символ. Где этот скульптор, что наваял, а бы с ним поговорил.

      – Это сложно. Умер он, творец.

      – А я не жалуюсь. Я – прекрасна, – Богиня отняла из рук мятежного сына Адониса ступню и картинно повела головой, открывая снежную белизну ключиц и шеи. – Тебя сегодня обсмотрели с ног до головы, вот ты и злишься. Ты ж, поди, хотел, чтоб тебе в глаза заглянули.

      – Примитивная