При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. Андрей Немзер

как и в оны годы, заказано! Ан нет, Давыдов так долго и эффектно гусарил, столько раз приправлял излияния чувств иронией, что теперь и рыдание сойдет за смелый поэтический ход.

      Тебе легко – ты весела,

      Ты радостна, как утро мая, —

      Ты резвишься, не вспоминая,

      Какую клятву мне дала!..

      Ты права. Как от упоенья

      В чаду кадильниц не забыть

      Обет, который, может быть,

      Ты бросила от нетерпенья.

      А я… Я жалуюсь безжалостной судьбе,

      Я плачу, как дитя, приникнув к изголовью,

      Мечусь по ложу сна, терзаемый любовью,

      И мыслю о тебе… и об одной тебе!

      Ну а о том, как переменились гусары («Говорят умней они… / Но что слышим от любова? / “Жомини да Жомини!” / А об водке – ни полслова»), все и так помнят. Равно как о том, что: «Всякий маменькин сынок, / Всякий обирала, / Модных бредней дурачок, / Корчит либерала». Равно как про суворовское благословение, вражду с генералами-«немцами», рейды 1812 года, дружбу с Пушкиным, апоплексический удар, постигший Давыдова в 1839 году, когда он готовился эскортировать на Бородинское поле прах своего отца-командира, князя Багратиона. Подвиги, дерзости, попойки, анекдоты, легенды, искрометные строки, усы на портретах – все это замечательно. И «работало» бы в культуре, даже если б Денис Давыдов не был поэтом. Но он им был.

      Я люблю тебя – без ума люблю!

      О тебе одной думы думаю;

      При тебе одной сердце чувствую,

      Моя милая, моя душечка!

      Ты взгляни, молю, на тоску мою —

      И улыбкою, взглядом ласковым

      Успокой меня беспокойного,

      Осчастливь меня несчастливого!

      Если жребий мой – умереть тоской,

      Я умру, любовь проклинаючи,

      Но и в смертный час воздыхаючи

      О тебе, мой друг, моя душечка!

2009

      Мечты и муки

      Константин Николаевич Батюшков (1787–1855)

      Ты знаешь, что изрек,

      Прощаясь с жизнию, седой Мельхисидек?

      Рабом родится человек,

      Рабом в могилу ляжет,

      И смерть ему едва ли скажет,

      Зачем он шел долиной чудной слез,

      Страдал, рыдал, терпел, исчез.

      Считается, что Батюшков сложил строки, ставшие его завещанием, в 1824 году. Ему было тридцать семь – «законная» дата для смерти поэта. Смерть заменило безумие; влачить бытие в загадочном полусне – то вовсе игнорируя реальность, то почти возвращаясь к «норме», то извергая патологические стихи и письма (например, к давно умершему лорду Байрону с просьбой прислать учебник английского языка) – поэту суждено было еще тридцать лет. Кабы не несчастный случай, мог бы протянуть и дольше. Подчинился же недугу (вообще-то врожденному) Батюшков несколькими годами раньше. Когда он прошел критическую точку, точно сказать невозможно.

      В ноябре 1821-го Батюшков обращается к заботливому другу (и неизменному невольному сопернику) с восьмистишьем, которое можно счесть таким же подведением итогов, как безнадежный вздох Мельхиседека.

      Жуковский,