При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. Андрей Немзер

из-под маски истого усача, которому не пристало распускать нюни, проступает лицо измотанного ожиданием трепетного вздыхателя.

      Счастливцы в элегических пространствах не водятся – жанр такой. Но поэт избирает жанр не потому (ладно, не только потому), что тот в моду вошел. Стилевые сдвиги, которые привыкший вольничать Давыдов вводит в элегии, не отменяют, но акцентируют томительную природу «песен грустного содержания».

      Но нет!.. О, гнев меня к упрекам не принудит:

      Чья мертвая душа тобой оживлена,

      Тот благости твои ужель когда забудет!

      Его богам молитва лишь одна:

      «Да будет счастлива она!..»

      Но вряд ли счастие твоим уделом будет!

      От отчаяния – к благодарности, от благодарности – к молитве (почти «Как дай вам Бог любимой быть другим»), но тут тягучее, замедленное (не зря набежала «лишняя» строчка) умиротворение взрывается эмоциональным парадоксом, который в миг ломает обманчиво плавный и ласковый строй стиха. Страсть – никуда не денешься.

      Страсть сплавляет благоговение перед небесно недостижимой красотой и физиологически конкретную жажду обладания.

      О пощади! – Зачем волшебство ласк и слов,

      Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокий,

      Зачем скользит небережно покров

      С плеч белых и груди высокой?

      О пощади! Я гибну без того,

      Я замираю, я немею

      При легком шорохе прохода твоего;

      Я, звуку слов твоих внимая, цепенею…

      Но ты вошла – и дрожь любви,

      И смерть, и жизнь, и бешенство желанья

      Бегут по вспыхнувшей крови,

      И разрывается дыханье!

      С тобой летят, летят часы,

      Язык безмолвствует… одни мечты и грезы,

      И мука сладкая, и восхищенья слезы —

      И взор впился в твои красы,

      Как жадная пчела в листок весенней розы!

      «Бешенство желанья» позаимствует у Давыдова молодой Пушкин, но сильнее и заразительней этой прекрасной формулы (абы что Пушкин не воровал) эмоциональные перепады, задыхания в перечне чувств, толкотня глаголов, семантические «неправильности», «жадная» пчела, возвращающая оксюморонную резкость давно клишированной «сладкой муке». Фет, Григорьев, Маяковский, Пастернак, Бродский, Кибиров… Как говорится, каждый вспомнит что-то свое.

      И сам Давыдов не забыл, как замирал «при легком шорохе прохода твоего». Полтора десятилетия спустя он вновь выдохнет, сбивая (усиливая!) захлестывающее (внешне – этикетное, мадригальное) упоение эпиграмматической резкостью:

      Вошла, как Психея, томна и стыдлива,

      Как юная пери, стройна и красива, —

      И шепот восторга бежит по устам,

      И крестятся ведьмы, и тошно чертям!

      И вскоре, уже без «гусарства»:

      Ах! чтоб без трепета, без ропота терпеть

      Разгневанной судьбы и грозы, и волненья,

      Мне надо на тебя глядеть, всегда глядеть,

      Глядеть без устали, как на звезду спасенья!

      Уходишь