При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. Андрей Немзер

Жуковского «счастье» – ценность преходящая; он счастлив и в несчастье, ибо мир благ, а люди – дети Бога («жизнедавец Зевес» здесь только «исторический псевдоним»). Для Баратынского «счастье» – ценность высшая. И совершенно недостижимая. Баратынский не отвергает жизнь, но всегда ощущает ее болезненное начало. В человеке живет лишь «искра небесная» (Шиллерова радость потеряла свою властительность), а род людской – дерзкое и заведомо неудачное создание взбунтовавшегося титана.

      А потому земные антиномии – мнимость. Можно отдаться погоне за пленительным призраком. Можно стоически сносить удары судьбы и гордиться свободой от обольщающих миражей.

      Дало две доли Провидение

      На выбор мудрости людской:

      Или надежду и волнение,

      Иль безнадежность и покой.

      В этих стихах 1823 года Баратынский не столько выбирает вторую – «холодную» – долю, сколько отвергает первую:

      Своим бесчувствием блаженные,

      Как трупы мертвых из гробов,

      Волхва словами пробужденные,

      Встают со скрежетом зубов, —

      Так вы, согрев в душе желания,

      Безумно вдавшись в их обман.

      Проснетесь только для страдания,

      Для боли новой прежних ран.

      Человек способен не на страсть и чувство, а на их более или менее удачную и продолжительную имитацию. Если он счастлив, то ошибкой. Даже возникающая «в обаянье сна» ласковая фея сопровождает свои дары условиями, которые отравляют любую награду. И тем самым ее уничтожают:

      Знать, самым духом мы рабы

      Земной насмешливой судьбы;

      Знать, миру явному дотоле

      Наш бедный ум порабощен,

      Что переносит поневоле

      И в мир мечты его закон.

      А раз так, то: «К чему невольнику мечтания свободы?» Однако именно в начинающемся этим безнадежным вопросом гениальном стихотворении 1832 года Баратынский обнаруживает тщету того самого холодного покоя, который должен уберечь человека от гротескной участи оживающего мертвеца. Уже в зачине мы ощущаем тайное клокотание страсти. Как резкие переносы взрывают чеканные классические ямбы, так мысль крушит стройную архитектонику внешне устойчивого мирового порядка.

      Взгляни: безропотно текут речные воды

      В указанных брегах, по склону их русла;

      Ель величавая стоит, где возросла,

      Невластная сойти. Небесные светила

      Назначенным путем неведомая сила

      Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон

      Его летучему дыханью положен.

      Микрокосм отражает макрокосм. Пушкинский, свободный, лишь Богу подвластный, ветер подчиняется отвлеченному закону. Что уж говорить о любви или поэтическом творчестве? Человек обречен старению, чувства – охлаждению, страсть – угасанию, как обречен гибели весь здешний мир. Элегии об исчезающей (а потому – смеха достойной) любви отражаются в футурологическом кошмаре «Последней смерти». Словом:

      Уделу своему и мы покорны будем,

      Мятежные мечты смирим и позабудем;

      Рабы разумные, послушно согласим

      Свои желания