При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. Андрей Немзер

осмотря, я был и за рекой,

      На стогнах чистота, по-прежнему громады,

      По-прежнему мосты, по-прежнему ограды;

      Где наводненья след и где свирепость волн?

      Весь град движения, занятий мирных полн.

      Чуть ли не мигом наступившее благолепие – следствие попечений государя и взаимных забот жителей. Мир устроен правильно:

      Среди Петрополя от ярости злых вод

      Пусть есть погибшие, – но верно нет сирот.

      Любовью чистою, Небесною согреты

      Все у пристанища, упитаны, одеты,

      Все, благости прияв Священнейший залог,

      Рекут: средь тяжких зол есть Милосердный Бог.

      Пушкин не может принять этого простодушного оптимизма. И в его поэме:

      Багряницей

      Уже прикрыто было зло.

      В порядок прежний все вошло.

      Приметим прямую отсылку к посланию Хвостова.

      Уже по улицам свободным

      С своим бесчувствием холодным

      Ходил народ…

      И так далее вплоть до:

      Граф Хвостов,

      Поэт, любимый небесами,

      Уж пел бессмертными стихами

      Несчастье невских берегов.

      Все это происходит после того, как Евгений не нашел домика Параши и вдруг, ударя в лоб рукою, захохотал… Сразу за «хвостовскими» строками пробел и:

      Но бедный, бедный мой Евгений…

      Увы! его смятенный ум

      Против ужасных потрясений

      Не устоял.

      Евгения, как и много кого еще, небеса любят меньше, чем автора «Послания к N. N.». Не Хвостов виноват в гибели Параши и безумии ее жениха. И упрекает его Пушкин не за веру в Провидение, не за благодарность властям (правительство действительно пеклось о пострадавших) и добродетельным петербуржцам – за единящее с толпой «бесчувствие холодное», которое, увы, может сочетаться как с практической филантропией, так и со страстью к стихотворству.

      И все же в этих горьких строках слышна не только ирония, балансирующая на грани презрения и негодования. Холерным летом 1831 года Пушкин писал Плетневу еще злее: «Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв, Хвостов торчит каким-то кукишем похабным <…> Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет». (Не пережил – в 1835-м умер.) Но даже эта ярость разряжается шуткой: «Но в таком случае, именем нашей дружбы, заклинаю тебя его зарезать – хоть эпиграммой». Что же еще поделать с человеком, живущим одними словами и находящим в том счастье?

      Молодой Баратынский ухмылялся:

      Поэт Писцов в стихах тяжеловат,

      Но я люблю незлобного собрата:

      Ей-ей! не он пред светом виноват,

      А перед ним природа виновата.

      Стареющий Карамзин признавался Дмитриеву: «Я смотрю с умилением на графа Хвостова <…> за его постоянную любовь к стихотворству <…> Увижу, услышу, что граф еще пишет стихи, и говорю себе с приятным чувством: “Вот любовь, достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет”». Все так, и коли вдуматься,