Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

стало нечем? – вопросом подсказал Ульянов, заметив некую заминку в рассказе бывшего однокашника.

      – Ранее этого кто-то расстарался, да и шлепнул, что я учусь под чужой фамилией.

      – Ну и…

      – Тебя секли?

      – Нет, пороли.

      – А чем это битие друг от друга отличается?

      – Секут казаки первой или второй очереди. А порют, как правило, старики из слабосильной команды.

      Они двинулись вдоль берега, и конь, который, кстати, не был даже взнуздан, покорно следовал за ними. Причем только чуть приотстав.

      – А что из себя представляет казачество? – вдруг спросил Ульянов.

      – Грусть с тоской пополам, – невесело ответил Генералов.

      – Значит, плохо быть казаком? – Ульянов заглянул Генералову в самые глаза. – А Лев Толстой-то вон как вас боготворит.

      – Да говорят о нас многие. Вот только понять никто не хочет.

      – Чего именно?

      – Да то, что нельзя коня двадцать лет в упряжи держать. Рекрут вон свое отбыл, и вольный… – он рассмеялся, – казак.

      Генералов вздохнул.

      – Воли у нас нет. Причем никакой. Сплошная тупость. И недоучки.

      Он еще какое-то время помолчал, а потом заговорил вновь:

      – И вообще среди нас столько разной сволочи наплодилось. И все норовят из тебя душу вытрясти, а ее прахом раны свои посыпать.

      – Ну и кого ты под сволочью подразумеваешь? – спросил Владимир.

      – Тех, кто пытаются унизить того, кто им непонятен.

      – А может быть, неприятен?

      – Кто их знает. Но только уж больно муторно, когда тебе постоянно дают понять, что ты человек войны и ни на что больше не способен, как махать шашкой вперемежку с плеткой.

      Он, как давеча Ульянов, поднял прутик и разломил его пополам. Только на две равные части. И не стал нюхать, как то делал Владимир, а пожевал. И, отплюнувшись, произнес:

      – Мне один еврей говорил: «Я бы даже в клозете утонул, лишь бы в историю войти».

      – Ваша фамилия вошла в историю, – на поддразноте произнес Ульянов.

      – Как и ваша тоже, – в тон ему ответил Генералов. – Вон Екатерину Вторую зовут Великой. А в чем это велчие? В том, что мужиков на себе целый полк перевидела? Или что простой люд изводила, как только могла? Да и к власти пришла нахально.

      Владимир остановился.

      – А ведь как хорошо сказано – «нахально». Наверно, так и нужно брать в свои руки власть.

      А Генералов уже переключился на другое.

      – Вон смотри, – указал он на коня. – Смирный, хошь куй, хошь пляши. Но это смирение от него добывалось годами. И не ради покорности. А чтобы хозяина своего понимал лучше, чем самого себя.

      Конь постриг ушами. И веками чуть притенил глаза.

      – Слабину никому нельзя давать, – продолжил Генералов.

      – А как же демократия? – поинтересовался Владимир.

      – Это разновидность мечты, близкой к царствию Небесному. У каждого человека прежде мерзость на роду написана, а потом все остальное.

      – Прямо у каждого? – чуть сощурился Ульянов.

      – Без исключения.

      – И