Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

по этой земле. Чтобы как можно больше увидеть, постичь, познать и… забыть. Забыть затем, чтобы каждый свой день начинать с чистого листа, глубинно понимая, что испуганный шепот не есть признание в любви. В любви должны признаваться в полный голос.

      Лучше скандируя.

      А тот, кого любят, должен быть пресыщенно глухим, как икона, на которой изображен Святой Лик.

      Глава десятая

      1

      В пересказе все всегда кажется менее убедительным. Потому, когда, после отъезда Бесо, мать призналась сыну, что – буквально – вытурила отца из дома, он не мог себе представить самой этой картины, потому как Кэтэ всегда боялась пьяного родителя пуще любой лихомани.

      – Поэтому нам теперь надеяться больше не на кого, – сказала мать, довершив свой рассказ.

      – А Бог? – тыкнул пальцем вверх Сосо.

      Мать ничего не ответила. Тем более что как-то сын, по другому поводу, но вполне жестко, изрек:

      – Свидетели откровений должны быть убиты.

      Сейчас же с ним откровенничала она. Причем это делала так открыто, как у нее не получалось никогда. Может, действительно – вот тот намек на удар остренькой коленкой, который пытался совершить Бесо, отрезвил ее от всей прошлой жизни и Бог повелел хоть один раз, но постоять за себя.

      – Когда казаки выбирают атамана, – неожиданно начал сын, – то кладут одиннадцать белых и двадцать два черных шара. Потому как черноты в нашей жизни в два раза больше.

      – И кто же побеждает? – спросила Кэтэ, конечно же, понаивничав специально, чтобы сын посчитал ее простее, чем она есть.

      – Тот, у кого окажется больше белых шаров.

      Он подвскинул в ее сторону лицо, потому как – на корточках – сметал рассыпанные внезапно залетевшим в комнату голубем, видимо, одряхлевшие перья.

      Кэтэ протянула к нему заветренные руки и тут же отдернула их, потому как вспомнила, что давно не ласкала сына. Он, как бы вышел из того возраста, когда материнские нежности воспринимаются как должное.

      Но Сосо поймал ее ладонь и прижался к ней губами. Не поцеловал, а просто прижался. Даже означил на пальцах ту сухость, которая свойственна умеющим держать себя в руках мужчинам. Это он перед стихами мог раскиснуть. Даже чуть стушеваться, а перед обыкновенной жизнью пасовать не в его натуре.

      В сенцах кто-то зашабуршал, и Сосо отник от матери.

      На пороге появилась Хана Мошиашвили.

      И, не очень утруждая себя особой церемонностью, спросила у Сосо:

      – Кем ты собираешься стать?

      – Ты же знаешь, что священником, – за сына ответила Кэтэ. – Ты же знаешь, что Бог его, – она кивнула на Сосо, – дал нам, и чтобы быть отблагодаренным за грехи наши.

      Сосо чуть подкоробило.

      Он не любил, когда мать говорила о жертвенности, потому как не чувствовал себя способным пройти путь безоговорочной безропотности и даже покаянства.

      «Мне больше по душе окаянство, – как-то сказал он, – а не покаянство».

      Но у матери на этот счет, как в таких случаях говорят, свой хорек душу грызнет.

      – Ну это, – тем временем