Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

все же своих, – пробуркнула жена, увидев супруга малость прикалеченным.

      – Это я, – заоправдывался Бесо, – в канаву случайно угодил. Сослепу не заметил, куда иду.

      И только тут Кэтэ заметила, что у Бесо и под глазом увесистый бланж.

      А было все куда проще и прозаичнее, ежели упасть в канаву все же поэзия.

      Сперва, когда Бесо приставил ухо к чужому разговору и в нем не участвовал, все шло благополучно. А зверовали в слове на тот час трое. Один, по развязности зело смахивающий на давно согнанного с насеста еврея, размахивал руками и носом метил пространство, которое попадалось под его кивки и экивоки, у другого был вид человека неприступно-злого, хотя Бесо мог голову дать на отсечение, что тот из тех, про кого говорят, что он со слезой на носу.

      Третий же, маятниково покачивающий головой в такт вертлявости первого, и был основным возражальцем этому неистощимому говоруну.

      – Интернационализм, – распевно картавил первый, – не более, чем сушь мозговая. Баба – вот главная власть нашей империи. Это она за кого попадя замуж выходит. Вот это один англичанин женился на русской. Ни она не понимает его родного языка, ни он в ее говоре ни бум-бум.

      – Мужчина и женщина, – раздумчиво начал третий, – никогда не поймут друг друга по одной простой, вернее, более или менее ясной причине. Она – это продукт космического пришельства. Оттого и поступки, не умещающиеся в пределы земной логики, простирающиеся куда дальше за горизонты человеческого разума. А мужчина прост, как морковка, которой обрезали хвост.

      Первый и, как уже выяснил Бесо, самый говорливый в пору, когда философствовал третий, забавно посучивал ногами. Потому, воспользовавшись, когда тот на миг умолк, подхватил:

      – Раньше блуд был искусством, а теперь это – работа. Такая же противная, как и все, что порождено человеческой потребностью.

      – Кстати, – вновь возразил, как бы отдаленно подтверждая его слова, охотец до речей подобного склада, – блудство не было нашей национальной чертой. Все это сопровождалось какой-то стыдностью, а порой, похожую на условную защищенность, наивностью.

      И первыми разрушителями этих устоев стали городские женщины.

      Стоп!

      Бесо посторожел ухом. Конечно же, речь вот-вот поведется о еврейках. Это он доподлинно знает, что именно их величают городскими и уже посылают такой прозрачный намек. Потому как и в Гори «урии», как их там величают, не хотят смириться, что живут не в столице. И он тут же встрял в разговор.

      – Вот вы, – начал Бесо, – ищите, в каком кулаке соль, в каком перец. Да тут и гадать нечего…

      Словом, казнил он тут всех евреев направо и налево ровно до тех пор, пока тот самый молчун, который не участвовал в разговоре, этак лениво не поднялся и не саданул ему – сперва под дых, а когда он скорчился, то – коленом – да еще по сопатке.

      И только после этого смахнул его ногой в ту самую канаву, о которой теперь говорил Бесо.

      И хотя он за свою жизнь был бит довольно много, эта драка оставила в душе такой отпечаток, словно по ней прошли в грязных сапогах. Потому как он был больше чем уверен,