Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

почувствовал, что ощущение тяготы сминает его сознание. Пока зевальцы и глазельцы смотрели, как гибнет чужое добро, у погорельцев уже не было ни крыши над головой, ни еды, ни даже посуды. Все безжалостно поглотил огонь. Все превратил в пепел, в прах и труху. И сейчас смачно, как змей Горыныч, отплевывался раскаленными потрохами отравленного его буйством быта.

      И Сосо подошел к мальчику. Положил ему руку на плечо и сказал:

      – Пойдем ко мне!

      И, словно только теперь осознав, что произошло, купчиха, будто волчица – на одних басах – протяжно завыла.

      Купчонка, однако, к нему не пустили. Их всех забрала мать Ханы. А вот учителем, видно, все это было замечено, и он сказал, что Сосо отличился на пожаре.

      А может, так оно и есть. Ведь другие даже не пытались предложить погорельцам хотя бы кусок хлеба и глоток вина.

      И вот теперь учителя, с которым он стоял рядом на пожаре, больше нет. Его упрятали в гроб. Именно упрятали, потому как крышка гроба была задвинута и увидеть усопшего не предоставлялось ничьему взору.

      – Так пожелал покойный, – сказал кто-то. – Не хотел, чтобы в сознании людей он остался мертвым.

      Сосо это поразило.

      Оказывается, и для мертвого важно знать, кем же ты будешь после смерти.

      И вечером, придя домой, он вдруг вспомнил еще одну причуду учителя. Тот, как походя сообщил, «баловство превращал в шутовство». Или, наоборот, словом, писал стихи. И тут же прочел одно из своих творений. Оно звучало так:

      Если ты смел и отважен,

      То тебе никчему

      Казаться, что ты столь важен,

      Чтоб встреченным быть по уму.

      Удивило, однако, Сосо другое. Учитель тут же поднес листок с тем стихотворением к лезвийку огня, который вздымала свеча, и сжег.

      – Зачем вы это сделали? – спросил его Сосо.

      – А чтобы никто не подумал, что я такой легкомысленный, что даже стишками балуюсь.

      – Но ведь я-то это видел.

      – Ты – один. А прочесть могли сотни, а коли их напечатать, то тысячи. А тут – при одном свидетеле, – как казаки говорят, ни нашим, ни вашим.

      И вот сейчас учитель уносил и эту свою тайну. И о ней как-то жгуче задумался Сосо.

      Он вообще последнее время стал думать куда больше, чем раньше, словно открыл в себе какую-то мыслительную мастерскую, которая целый день, а порою и ночь, изготовляет некие поделки, которые без упорства могут сойти за умозаключения, а то и афоризмы. Вот это как-то он нечаянно изрек:

      – Недоживай до того, чтобы быть в тягость, и умирай раньше, чем не исчерпал всю радость.

      Сперва ему даже казалось, что это он где-то читал или слышал. А потом все же убедился – нет, придумал сам.

      А вообще когда что-либо такое приходит на ум, то чувствуешь себя чуть ли не оракулом.

      Когда совсем стемнело, Сосо возжег в доме лампешку, свет от которой напоминал вымя коровы, потому как, отраженный от абажура, падал на стол, порождая ту самую схожесть.

      Найдя карандаш и клочок бумаги, Сосо написал:

      Ты был из тех, кто мог

      Сказать что думал всем.

      Но