Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

обыкновенный простолюдин.

      – В жизни не очень важно, как ты умеешь мыслить, куда важнее, как научишься молчать.

      Писмамедов продрог чем-то большим, чем душа, потому предложил сделать по глотку припасенного им с собой вина.

      И Сосо не отказался. Хотя употребил самую малость, при этом сказав:

      – У вина есть одно преимущество…

      – Какое же? – быстро спросил Давид.

      – Оно не способно понимать, кто его пьет. А то бы некоторым оно вообще бы не далось в рот.

      И Писмамедов понял, что Сосо ведет речь об отце.

      2

      Как тьма нагущивается перед наступлением ночи, так в душе Сосо скапливалась некая чернота всякий раз, когда он проходил через какого-либо рода унижения. А вот это, которое он пережил совсем неожиданно, явилось, можно сказать, ниоткуда.

      Они сидели на берегу Куры, и Ной, тот самый непоседливый Ной, что был соседом Писмамедова, спросил:

      – А сколько раз в жизни женится соловей?

      – Каждый год, – ответил кто-то.

      – Вот отчего он так поет.

      Все мальчишки всхохотнули, поняв, что Ной ищет оправдание своей матери, которая уже развелась с двумя мужьями и теперь супружничает с третьим.

      – А вот ты, – обратился Ной к Сосо, – оттого такой смурно-подданный, что не знаешь, чей соловей обвис вашу ветку.

      Его глаза взжелтели раньше, чем, собственно, гнев стал прорываться за грань безумия. И именно эти глаза увидели в чертах лица Ноя прорисовку образа его отчима, те самые неопрятные брови, в которых, как заблудившийся еж, настороженно жил колючий, неведомо что от жизни домогавшийся, взгляд.

      Но Сосо Ноя не тронул. Он был повержен ударом, который нанес ему его товарищ, почти что друг, Петр Капанадзе.

      Ной вскочил на ноги и, отбежав, по-русски стал дразнить и других своих, как он считал, товарищей:

      – Усрадзе, да не поддаться! – орал он как полоумный.

      И Михаил выхватился вослед за Петром. И за ними бросился и Гриша Глурджидзе.

      Ной, однако, убежал. Улепетнул в развалины старого замка. Собственно, туда, куда убегают тени, чтобы там превратиться в главное горийское пугало.

      Конечно, Сосо и раньше слышал, что многие обвиняли его мать в том, что она, ходя по богатым дворам, добывая для себя и для сына пропитание, не избегала участи чаровницы. Хотя…

      Сосо уже вошел в тот возраст, когда мог без особого для себя утруждения определить, каковы отношения матери и хозяев, кому она прислуживала.

      У Пржевальского он никогда не бывал. Знал, что этот усатенький, похожий на грузина человек был обладатель какого-то грустного, – но не грузного, потому как был легок, – молчания. И вот, может, бесспорие, что уж кто-кто, а он не мог быть его отцом, не успокаивало, а, наоборот, вроде бы даже угнетало.

      Не пришло успокоение, когда он всматривался в черты еще одного человека – Якова Эгнаташвили. Это именно он как-то сказал совсем маленькому Сосо:

      – Возжалел я тебя.

      На что у мальчика возделись было руки, чтобы образовать объятья, и тут же опали вдоль