ГрошЕвые родственники. Елена Михайловна Шевченко

Я был обречен.

      – Он хотел для тебя карьеры. Он хотел добра.

      – Да, да, так он и хотел. Только не для меня, а для себя. Я был должен быть им и даже лучше. Я должен был наследовать все его цели и мечты. Это же долг рода, это история семьи.

      – А мне нравится, что я вас нашел, – я был пьян и добродушен. – До этого я был один, а так целый род, семья. Долги наши и обещания, и не тебе одному все это досталось, а можно и на всех разделить, кто уж что сможет потянуть.

      Открылась дверь. Проводница некстати влезла в наш разговор, заботливо спросила меня:

      – Вам плохо?

      – Хорошо, мне очень хорошо, – открыл я глаза.

      – Вы разговариваете сами с собой, – не уходила она.

      – Я по телефону, у меня телефон такой, в кармане лежит, – отбился я. Сергей закурил.

      – Знаешь, – я не знал, как ему объяснить, – сейчас в поездах не курят.

      – Но судя по диванам, это первый класс.

      – Ну да, – проводница не отреагировала на дым, только пассажиры стали принюхиваться, проходя мимо моего купе. Как ему объяснить, что в первом классе напитки разносят, а курить все равно нельзя.

      – Я сопротивлялся отцу. Вот ты бы хотел оказаться в армии?

      – Я никогда об этом не думал, но почему и нет. Я инженер-механик и лейтенант запаса, пошел бы, уже был бы полковником. Чем плохо?

      – Я иной. Я хотел быть поэтом, художником, философом. Отец даже согласился, не без матушкиной защиты, дал мне разрешение на изучение мною правоведения в Петербургском университете. Я поступил, зная, что он никогда не согласится на философский факультет. Это был кошмар, безысходная тоска и беспросветность с римским правом, морским, торговым, гражданским, статьи, кодексы, зубрежка.

      Я боялся брякнуть что-то не в строку, какой-то он был бледный, нервный, обидчивый.

      – В университете я увлекся натурфилософским кружком, запустил учебу, и меня отчислили. А отец отказал мне в содержании. Хозяйка квартиры на Гороховой оказалась доброй душевной женщиной, она вдовела, я иногда занимался с ее мальчиком языками. Она оставила меня в квартире с тем, чтобы я подготовил ее сына к гимназическому курсу. Мы сошлись коротко. Кто-то сообщил семье. Отец попросил меня к ответу.

      – Это тогда он в тебя стрелял? – вспомнил я записки Груши Платоновны.

      – Это я в него стрелял. Не стрелял, – он подбирал слова, – у нас была дуэль, он попал в старую липу, а я – в воздух. После этого я женился на Лизе, семья не приняла нас даже после венчания. Я остался один, открыл издательство, издал прекрасные книги, всего две. Они не имели спроса, общество еще не готово было их читать. Лиза не попрекала меня, она верила, что я особенный, что все будет хорошо. Она стала готовить постояльцам нашего домика и даже гладить им белье. Родители так и не приняли моего брака, Лиза была старше меня на восемь лет.

      – Это сущая ерунда.

      – Для тебя. Ты просвещенный человек, а они не могли принять этого, они не могли признать этот мезальянс. Они перестали отвечать на мои письма,