Три долі. Марко Вовчок

выбрались они на опушку леса.

      С этой стороны у самой опушки начались поля, и узенькая межа между цветущей гречихой, над которой жужжал рой пчел, сводила на черную проселочную дорогу, которая правильными, как издали представлялось, вавилонами вилась к обозначавшемуся на горизонте селению, пересекая по пути две небольшие дубровки.

      – Видишь, Маруся, вот дубровка… та, последняя… Иди, моя ясочка, иди… Вот хустка…

      Он показал ей точно такую же хустку, какую она раз подняла на церковном крыльце и подала гетманской пани братчихе.

      Маруся взяла хустку, хотела итти, но тихо вскрикнула и остановилась.

      Сечевик, который положил ей ласкающую руку на голову, вдруг зашатался и, не будь товарища Ивана, наверное бы упал.

      – Кровь! кровь! – вскрикнула Маруся в ужасе.

      Кровь, точно, свежая, теплая кровь просачивалась сквозь ветхую свитку старого бандуриста.

      – Ничего, Маруся, ничего, – проговорил сечевик. – Помнишь, что мы с тобой говорили? Не тот козак, что за водой плывет… а тот, что против воды… Это заживет… Мы ведь с тобой пустились не ягоду малину рвать… сладкого и ждать нечего… Иди, моя ясочка… иди… Надень хустку на голову…

      – А ты? – спросила Маруся, дрожащими ручками повязываясь по его совету червоною хусткою.

      – Я приду, мое сердце, приду… Раздались, один за другим, три выстрела. Товарищ Иван прислушался и проговорил:

      – Они!

      – Иди, Маруся, иди… – повторил сечевик.

      Он хотел, по своему обычаю, погладить ее по голове, но рука не поднялась. Он только проговорил:

      – Иди, Маруся: надо! Она пошла.

      – Оглядываться можно? – проговорила она, как бы обращаясь к отсутствующему руководителю.

      И оглянулась.

      На опушке уже никого не было. Лес казался сплошной зеленою стеною.

      Это не помешало ей еще раз оглянуться.

      Впрочем, уступая сердцу, она не забывала вверенного ей дела и шла быстро, как могла.

      Вот первая дубровка, вся насквозь прохваченная пурпуром заката. Сколько здесь цветов цветет и благоухает.

      Вот опять поля, опять цветущая гречиха, жужжащий рой пчел. Близехонько прокричал перепел.

      Вот и мостик за дубровкой.

      Кто-то будто скачет, шибко скачет.

      Надо поглядеть, откуда и кто.

      Похоже, как будто, на татарина. Да, таких встречали они не раз по дорогам и всегда от них прятались или в ров, или в жито.

      Не спрятаться ли теперь?

      Он скачет прямо к мостику. Надо спрятаться в очерет.

      Но она не успела сделать и шагу к густому очерету, росшему около мостика, у берега мелкого прозрачного ручья, в виде гигантской зеленой щетки: раздался выстрел, и червоная хустка заалела на черной дороге.

      Хустка эта брала только своим цветом, доброта ж ее оказалась такая, что даже жадный татарин не польстился ее снять и снова ускакал, как бы обманутый в своих ожиданиях.

      Когда все стихло, из дубровки, из той, что за мостиком, вышел какой-то поселянин с топором и вязанкой зеленых сучьев за плечами и, проходя