Три долі. Марко Вовчок

все время точно ходила по краям каких-то невидимых, но живо чувствуемых пропастей.

      – И отчего это люди бывают такие недобрые? – думала она.

      И в детском, не развившемся еще уме возникал целый ряд тех общественных вопросов, от которых нередко ломит головы самых опытных мыслителей.

      Время от времени, измученная этими тяжелыми мыслями, на которые не находилось у нее других ответов, кроме, «воля Божия», «попущенье Божие», она поднимала голову и оглядывалась кругом.

      Удивительная лесная тишина и прохлада освежали и нежили ее донельзя измученное, усталое долгими странствованиями и беспрерывными душевными тревогами тело, но, в то же время, при ее смятенном состоянии духа, были для нее чем-то вроде пытки.

      Никакого ответа не давала эта спокойная, равнодушная природа.

      Если сравненье юной, свежей, терзаемой заботами души с цветущей розой, угнетаемой терниями, подходило к кому-нибудь, так это к спутнице бандуриста, которая сидела теперь под наметом старого дуба, чуть видная из-за зелени.

      В лесу мало-помалу темнело, словно чья-то невидимая рука надвигала на него шапку. Светлые полосы и пятна, падавшие на древесные корни и стволы, исчезли; только пронизывались еще тонкие стрелки пурпурового заката.

      Маруся вдруг вышла из-под дуба, живая тревога настоящей минуты поглотила все остальные тревоги, заботы и недоуменья.

      – Сказал: скоро ворочусь! – проговорила она. – И ничего не слышно!

      Да, ничего не было слышно, как она ни прислушивалась. Зеленый лес стоял кругом стеною; даже птичий крик не нарушал безмолвия этой чащи, даже ветер не шелестел листвою.

      Вдруг раздался выстрел, один, другой…

      Маруся выпрямилась, как под влиянием электричества.

      Еще выстрел.

      И все тихо и глухо. Напряженный слух ничего не улавливает.

      Так прошло еще несколько времени, сколько именно – неизвестно, но Марусе оно стало за долгое.

      Сначала она часто вставала, ходила, прислушивалась, потом, утомившись этими волненьями, осталась на старом месте, под дубом, неподвижно, как изваянная.

      Она даже и тогда не поднялась, когда очень явственно послышался шорох, только щеки у нее вспыхнули и глаза тоскливо устремились в ту сторону.

      На этот раз надежда была не напрасная; ветки раздвинулись, и знакомое лицо показалось между их заколебавшеюся зеленью.

      Но это лицо было до того бледно, что радостный крик замер на устах девочки.

      – Маруся, – сказал сечевик, – вот видишь ты, червоная хустка, видишь?

      – Вижу, – ответила Маруся.

      – Я выведу тебя на дорогу… иди по этой дороге все прямо… Прямо, через дубровку, пока дойдешь до мостика… За этим мостиком будет другая дубровка… и дорожка… ступай по дорожке в эту дубровку… Встретится тебе человек, скажет: «Помогай Боже, Маруся!» – Ты отдай ему эту хустку и скажи: «Бог помогает!»… Слышала?… Будешь помнить, Маруся?…

      Он говорил все это внятно, но с чересчур уже большими расстановками; лицо его становилось все бледнее и бледнее, крупные капли пота капали со лба, и стоял он не так, как всегда, не прямо, а прилегая плечом к дереву.

      – Иди,