Три долі. Марко Вовчок

еще дрожащим голосом, но уже с улыбкой:

      – Нет, ничего…

      Чувствуя, однако, что слезы опять набегают, она, все-таки, улыбаясь, прибавила:

      – А очень горяча сковорода, которую дают лизать на том свете?

      Не получая ответа и видя, что лицо его омрачилось, она тихонько дотронулась до его плеча. Он сказал тогда:

      – Тяжко тебе, Маруся?

      – Ведь и тебе тяжко, – ответила она, – и всем?

      – Да, всем.

      – Пойдем.

      – Пойдем.

      Они взялись за руку и пошли дальше.

      Скоро в стороне показалось селение, к которому вела узкая езженная дорога, пересекавшая межу, по которой шли наши путники.

      – Видишь, Маруся, село?

      – Вижу, – ответила Маруся.

      – Большое село?

      – Большое.

      – Ну, чем больше село, тем больше в нем жен, матерей, сестер и невест, которые плачут, потому что по этой дороге много ушло мужьев, братьев, женихов и отцов на битву, и никто не знает, сколько из них воротится. Времена тяжкие, Маруся, понимаешь?

      – Понимаю, – ответила Маруся. Несколько времени они шли молча.

      Синевший лес, на который указал сечевик, как на место отдыха, по мере приближенья к нему переходил в зеленый цвет, затем обозначились темные листья дубов и кудрявая зелень берез на опушке.

      – Вот мы и пришли, – сказал сечевик, разводя ветки и проникая в чащу.

      – Какая тут прохлада! – продолжал он. – Сейчас отыщем уютное местечко и отдохнем.

      Пришлось, однако, отыскивать такое местечко дольше, чем думалось; гущина была такая, что нельзя было ступить шагу свободно; кроме древесных ветвей, которые хлестали в лицо, кроме шиповников, которые вцепливались в волосы и в платье и царапали острыми шипами, кроме повалившихся деревьев, которые преграждали путь, перед ними еще расстилались повилики снизу и сети хмелю сверху.

      Но сечевик, вероятно, знал, куда идет, потому что не раз приостанавливался, смотрел по сторонам, соображал и снова принимался раздвигать ветви и рвать плетеницы вьющейся зелени.

      Наконец, они выбрались на такое место, где можно было свободно стать и сесть.

      – Отдохни, Маруся, – сказал сечевик, – таких оксамитов и у самого вельможного пана гетмана не имеется, какие вырастают под этим дубом! Вот иди-ка сюда… И сам дуб ничего себе деревцо.

      «Ничего себе деревцо» далеко раскидывало величественные ветки и образовало что-то вроде зеленого храма, где было тихо, темно и прохладно. Лучи солнца сюда не проникали, и только видно было, как они пронизывали листву окружающих деревьев или падали светлыми пятнами и полосами на их корни и стволы.

      Неподалеку от дуба стоял высокий старый пень, совершенно потемневший, не являвший никаких признаков жизни, а между тем, на одном сгнившем его боку зеленело что-то.

      Марусины глаза очень скоро усмотрели необычайное явление, но Маруся, по-видимому, сделала замечательные успехи в сдержанности после того, как вы видели ее в погорелой деревне, у колодца, где ее поразил вид свежей зелени, плавающей в засоренной кринице, потому