Три долі. Марко Вовчок

голос пел украинскую песню:

      Тиха вода береги понімає,

      Великий пан до мене прибуває

      А у мене думу

      Як на морі шуму

      При первых же звуках этого голоса боярские пальцы, сначала так крепко уцепившиеся за притолку, что совершенно побелели, вдруг ослабели, разжались, на боярском лице мелькнуло: «Пропадай все на свете, а я упьюсь этим хмелем!», и, тряхнув своими роскошными русыми кудрями, боярин скрылся.

      XXI

      – Что, далеко еще итти? – спросила Маруся.

      – Утомилась, ясочка? – спросил сечевик.

      – Нет, не утомилась. Я только хочу знать, далеко ли еще итти.

      – Не далеко. Вон видишь впереди, направо, лес? В этом лесу мы и отдохнем. Да, может, утомилась, а?

      – Нет, нет, право, нет!

      Но он все-таки наклонился и заглянул нежно и заботливо в загорелое личико.

      – Не утомилась? – повторил он. – Кто лукавит, знаешь, что тому бывает на том свете? Не доведется тебе горячую сковородку лизать, а?

      – Не доведется, – ответила Маруся, и белые ее зубки сверкнули из-за свежих уст.

      Подумав с минуту, она обратила свои темные сияющие глаза на спутника и прибавила:

      – Да я лучше лизну, чем останавливаться!

      – Я полагаю, лучше вот так сделать! – ответил он.

      И, наклонившись, поднял юную софистку на руках и понес ее, как легкое перышко.

      – Нет, нет… – вскрикнула она. – Я сама пойду, я сама…

      Но могучие руки крепко ее придержали, и тихо сказанные слова: «Сиди смирно, моя ясочка!» – уничтожили всякое сопротивление. Она обняла смуглую, как темная, полированная бронза и, казалось, как бронза, крепкую шею и прилегла головой к богатырскому плечу.

      День начинал клониться к вечеру, и не было уже полдневного палящего зноя; дорога или, правильнее говоря, тропинка, шла то по полю, по узеньким межам, между высоким, густым, как очерет, житом, то по небольшим дубравкам, преисполненным цветов, гнезд, благоуханий, разногласных и разноперых птиц, радужных бабочек, диких пчел, изумрудных кузнечиков, золотых игл солнечных лучей и прохлады. Время от времени, где-нибудь вдали показывалась колокольня сельской церкви, сверкало озерцо, речка или пруд, расстилался, как темный бархат, широкий луг, виднелась деревня, блистающая белыми хатами, пестреющая цветущими огородами, зеленеющая садиками, или белел из-за деревьев одинокий хутор.

      – Видишь, сколько волошек и куколю в жите? – сказал сечевик.

      И несказанно мягко было выражение его закаленного и непогодами и суровою жизнью лица, когда он приостановился и показывал уютившейся на его сильных руках девочке бархатистые чашечки синих васильков и малинового куколю, мелькающие между сплошными, прохваченными солнцем, бледно-зелеными колосьями ржи.

      – Знаешь что, Маруся? Здесь стоит присесть да венок сплести! – продолжал он. – Славный венок будет! Такой славный, что и не сказать!

      Говоря это, он бережно спустил девочку на землю, тихонько посадил ее на темную мураву межи и, протянув свою длинную, могучую руку в жито, начал