Палата 6. Александр Устимин

вечерний аминазин на хлорпротиксен. У меня давление или рак. Каждое утро кровь в соплях.

      – За решеткой вентиляции в палате спрятана серебряная корона, я…

      – Меня Ирина Евгеньевна вчера за член схватила.

      – Григорий Олегович, ну походатайствуйте на суде…

      У больных до восьми утра завтрак и гигиенические процедуры, поэтому палаты открыты. Из-за того, что я старался попадать на работу раньше официального ее начала, я всегда вливался в эту праздничную феерию и, прежде чем добирался до кабинета, успевал услышать все актуальные новости. Социальное познание при шизофрении раньше вызывало во мне отклик в виде мурашек по спине, но теперь это стало обыденным, и я старался быстрее протолкнуться сквозь толпу в свой кабинет.

      – За корону-то выпишите меня? – спросил один из моих любимых пациентов. Он подстроился под мой быстрый шаг и отгонял от меня других больных.

      – Рано, Нострадамус. Суд не пропустит.

      – Для суда у меня тоже подарок.

      – Какой?

      Он тронул меня за плечо, призывая притормозить, и заговорщически прошептал:

      – Под каштаном немцы спрятали от Красной армии янтарный саркофаг…

      – А в нём?

      – Наградные кресты СС из белого золота.

      – Запишись ко мне на беседу перед судом, – сказал я. – Там поговорим.

      Нострадамус просиял:

      – Спасибо, Григорий Олегович!

      Пост дежурной медсестры. Рыжая женщина со страданиями от похмельного синдрома на лице оторвала взгляд от кроссворда и вымученно улыбнулась:

      – Булыгин опять не спал ночью.

      – Увеличьте азалептин на пятьдесят миллиграммов.

      Медсестра взяла карандаш и медленно написала назначение. Рука у нее подрагивала.

      – Медведеву запишите хлорпротиксен в минимальной дозировке на вечер, а Нострадамусу… – я предпочитал называть больных по прозвищам, если таковые имелись, – а Нострадамусу положите сто миллиграммов квентиакса, утром и в обед. Скажите, что это витамины для регидрации. Он такое любит.

      Она всё записала и снова вымученно улыбнулась, будто раздвигала уголками губ подсыхающий цемент.

      – Сегодня новенького привезут, – сказала она. – Из Орла. Вас вызвать в приёмное?

      Я кивнул:

      – Да. Кстати, Ирина Евгеньевна…

      – Слушаю?

      – Не устраивайте в моем отделении харассмент. Больным это вредно.

      Я развернулся, не став смотреть, как наливаются кровью капилляры ее лица.

      Перед кабинетом решил заглянуть в шестую палату. Подходя к ней, я услышал истошные вопли и перемежающийся психиатрическими терминами мат, который мог выдать только русский санитар. Вопли принадлежали Булыгину, мат – Толику. Я решил посмотреть.

      При моем появлении всё смолкло, больные поспешно расселись по кроватям и сформировали на лицах выражение сосредоточенного, немного виноватого внимания, словно не они секунду назад дополняли перебранку сальным гулом. У них всегда такая реакция на врача: на меня смотрели тринадцать нашкодивших котят с физиономиями