Последний бумажный журавлик. Кэрри Дрюри

бензин? – спрашивает Хиро. – Думаешь, они поливают нас бензином, чтобы окончательно сжечь?

      Я потираю мокрые пальцы, но маслянистого следа от черного дождя нет, и тогда я запрокидываю голову, закрываю глаза и открываю рот – почувствовать воду на сухом, опухшем языке.

      Капли стекают по коже, попадают в горло.

      – Это дождь, – говорю. – Но какой-то странный. Первый раз такой.

      Женщина через силу открывает рот, и я слышу, как скрипит ее челюсть; распухший язык лежит на нижней губе, собирая капли дождя, которые, кажется, понемногу возвращают в нее жизнь. Я и сам хочу пить, подставляю ладони под дождь и слизываю с них черную воду.

      И мне неважно, почему этот дождь черный; он из воды – это главное.

      И вот мы уже все мокрые насквозь. Озноб бежит по телу; у Хиро дрожат руки, женщина тоже трясется от холода.

      – Оттащим ее туда, – пытаюсь я перекричать черный дождь, глядя на уцелевший угол стены и часть крыши – хоть какое-то укрытие.

      Не понимаю, почему она не стонет от боли: ее левая нога болтается как мертвая рыба на леске. Мы опускаем ее у стены, и сами от усталости валимся рядом. И тут я думаю: а в чем смысл этого всего?

      Мы прошли мимо десятков раненых – таких же, как она, и никому не помогли.

      И вот мы сидим здесь втроем: замерзшие, промокшие, без сил. Становится все холоднее, и шансов, что нас спасут, почти никаких.

      Мы молчим.

      Резкие вздохи женщины напоминают мне, что нужно вдыхать и выдыхать. Я слышу, как Хиро кашляет, и радуюсь, что он еще жив.

      Тени на бетоне не исчезают под дождем, а я, выпадая из реальности в забытье или наоборот – уже и не разберу – вижу, как души вздымаются и движутся ко мне, вытянув руки, прося помощи.

      – Дети, – шепчет женщина. – В парке. Те, кто выжил.

      Эти слова поднимаются в небо и парят, как облака в безветренный день.

      Я медленно открываю глаза и наклоняюсь к ней.

      Хиро тоже смотрит на женщину.

      – В парке? – повторяю я. – Те, кто выжил?

      – Кэйко Мацуя, – спрашивает Хиро с дрожью в голосе. – Она там? В парке? Кэйко Мацуя в парке? – он кричит так громко, что женщина закрывает глаза и молчит.

      – Так в парке? Кэйко Мацуя?..

      Она морщится от боли.

      – Пожалуйста, – Хиро понизил голос. – Кэйко моя сестра. Пожалуйста…

      Женщина закрывает глаза и тихо произносит:

      – Прости меня. Не знаю.

      – Мы вернемся за вами, – говорю я, пытаясь встать на ноги, и сам не верю своим словам.

      Мы карабкаемся по руинам детского сада, и я надеюсь, что врач придет ей на помощь. Что скорая или кто-то еще доставит ее в больницу.

      Представляю себе больницу с чистыми палатами и застеленными койками, медсестры промывают раны, врачи прописывают лекарства, родные и друзья нежно гладят своих больных по рукам и подносят к их улыбающимся губам ложки с теплой едой.

      Машины скорой помощи воют и летят по дорогам, увозят раненых в больницу – там им зашьют раны, наложат гипсы, вылечат ожоги.

      В моем воображении – не только машины скорой помощи,