Певчий Гад. Роман-идиот. Сага о Великом. Вячеслав Киктенко

сплошь… ну, это понятно. Так ведь и в общегражданском! „День кооператора“», «День химика», «День физика», «День утилизатора»…день, день, день… всего на свете день, всего день, всего праздник!

      Пьянь без просвета.

      И наваял:

      Праздничный террор

      «Сердечной тоской, недостаточностью

      Были празднички нехороши,

      Широким похмельем, припадочностью…

      Но был и просвет для души:

      Меж праздничками, точно в паузе

      Сердечной, забившись в тенёк,

      Один был, царапался в заузи,

      Как слесарь, рабочий денёк,

      Хороший такой, озабоченный,

      Сухой такой, узенький, злой,

      Праздничками обесточенный,

      Царапающийся иглой —

      Как будто бы ключиком в дверце,

      Мерцал и царапался в сердце…

      Хороший, рабочий денек…»

      ***

      Наваял стишки-отвороты, стишки-отпусты, и – подалее от соблазнов — ушёл в геодезисты. Благо, с детства мотался по изыскательским партиям. Со всей семьёй мотался: вполне терпимой маманей, молчаливой сестрой, ненавистным папулей-геологом. Много чему научился, летними сезонами шастая по жёлтым советским пустыням. Овладел приборами, хорошо зарабатывал. Сколотил состояние, по тогдашним советским меркам немалое – десять тыщ!..

      Но все, потным трудом заработанные деньги выудила жена-шалава. Та, что втихаря зачала и родила от бомжа, убедивши Великого в отцовстве. Убедила, змея! Благородный Великий принял. Признал спроста — евонное чадо!

      Может, хотел верить. Может, любил. Какое-то время точно любил. — Слепой, глупый, великий Великий… а она, гомоза рыжая, тощая, огромноглазая, кривоногая, злая, странно влекущая, с осиной талией обалденная колдунья, убедила. И – моталась себе по врачам да родственникам. Вообще чёрт знает куда и зачем таскалась. Умеют лярвы подсочинивать. А он платил. Платил и платил. За всё платил…

      Но очередной полевой сезон кончился. А с ним и деньги. Как жить-кормиться? Подался на экскаватор – ненавистное, жвачное, чавкающее железной челюстью со вставными зубами чудовище. Пластался вусмерть, домой приходил в робе, заляпанной мазутом, воняющей солярой…

      А шалава возьми и заважничай, барынька. Стала Великому в любви отказывать.

      Вонь – предлог убедительный. Даже рабочая, честная вонь, приносящая денежку в дом. Мылся Великий тщательно, но уже не очень к тому времени переживал высокомерное «нет». Так уже наянила змеюка, что закрутил романишко на стороне. И даже писал-воспевал, идеализируя-романтизируя совсем простую, милую бабёночку. Душечку без подлых запросов.

      Змеюка унюхала. И – айда терроризировать ревностью! Чёрт знает откуда она взялась, ревность, на каких основаниях? Взялась да взялась. А сама такая ко всему распустёха оказалась! Рассказывал, чуть не плача:

      «…выходит, красава, из ванной, – висят…

      С правой руки сопля, из левой ноздри сопля. Висят, свисают…

      Какой, на фиг,