Кручина. Алексей Константинович Шнурницкий

в сказке упрячешь,

      Которую в стынь и мороз

      Мне бабка за печью горячей

      Твердила в заложенный нос:

      «Давно это было, хороший…

      Бог весть, при котором царе.

      Как след заметает пороша,

      Не вспомнят и нас на заре.

      Однажды под месяцем жидким,

      Откуда жизнь слухом полна,

      Сослали одних без пожитков

      В деревню на выселки к нам.

      Он молод. Она ещё пуще.

      Возможно, что из городских,

      Но было во всей этой гуще

      Выспрашивать не по-людски.

      Они откололи здесь хутор.

      Поставили мельницу. Дом.

      Любили друг друга, как – будто

      Не будут всё время вдвоём.

      И не были. Медную глотку

      Смочив, наш урядник кривой,

      Как дать, со всего околотка

      В солдаты побрил одного.

      Как чудилось, так уж и вышло.

      И муж, знать, по старой вине,

      Когда отцвели уже вишни,

      И сгинул в бессчётной войне.

      Всем краем старались утешить

      Здесь столь молодую вдову.

      Но всё же душа её к лешим

      Отправилась жить на плаву.

      И лето, и осень на берег

      Она выходила и там

      Рукой прикасалась в потере

      К невидимым глазу устам.

      А только зима наступила,

      И льда прорубили куски,

      Уйдя на свидание с милым,

      Вдова не вернулась с реки.

      Она не вернулась, хоть сплавьте,

      В тот дом, где под трели стрижа

      Наутро измятое платье

      К устам он, прощаясь, прижал.

      Над их невысокой могилой,

      Где в хутор уходит тропа,

      Лишь ветер, бросавшийся мимо,

      Подолы акаций трепал.

      С тех пор всё застыло в кручине:

      И люд наш, чернее других,

      И вишни, одетые в иней,

      Печальнее лунной дуги»

      Так вот, значит, наша деревня

      С печальных рассказов пошла.

      Возможно, что прадед мой древний

      С весельем и спелся в делах.

      В морозы он бредил о лете,

      А в зное – как дышит он в хлябь.

      Так верит в незыблемость света

      В земле благодарный ей раб.

      Но я, поглядев в это небо,

      Не смог без печали смотреть,

      Как тащит серебряный невод

      Луна за собой по воде.

      Пусть я не силён в пересудах

      О той отдалённой поре,

      Но что если это оттуда

      Во мне эта серая бредь.

      Ведь я же, теперь если спросят,

      И в детстве ещё подмечал,

      Как катится солнцем в покосы

      Прошедших мгновений печаль.

      Как плачет столетняя птица,

      Ругая ту силу в лицо,

      Веками из-под черепицы

      Крадущую голых птенцов.

      Тогда я не знал этой силы.

      Казалось, что там, за холмом,

      Пока мы с отцом докосили,

      Никто не ограбит наш дом.

      Никто здесь под пристальным взглядом

      Не взрыхлит поверхность песков.

      Лишь ходит река где-то рядом

      Со скрипом дощатых мостков.

      И так будет всюду и вечно –

      Травой переполненный воз,

      И ветер бросается встречный

      В побеги овсяных волос.

      Но месяц, с поводьев отпущен,

      Храпя в насекомых пургу,

      Зажёг уже в доме у пущи

      Окно. И на том берегу

      Рябит оно в знойных разводах

      И манит крылами миров,

      Пуская по сумрачным водам

      Для тайных признаний перо.

      И вот я спешу на тот берег.

      Дощатые сели мостки.

      Завету всегдашнему верен,

      Не знал я, вернусь ли с реки.

      Сейчас, вспоминая о прошлом,

      Смахнув одержимость с лица,

      Узнал я, как – будто нарочно,

      Что стало началом конца.

      Как рано, бывает, поманит

      Любовь на рассвете с гнезда.

      За речкой в молочном тумане

      Я сердце за крылья отдал.

      Птенцом не успевший проститься

      С Кручиной, счастливым побыв,

      Я