Реликварий ветров. Избранная лирика. Александр Радашкевич

крестиками птиц, небес

      морщинами – до дыма крыш и белых башен,

      где сразу ясно нам: то удалялись тополя

      от дуба, вдаль, по льду – и льдами же

      вернулись, а мы глазели в тяжкие

      шелка, которыми окинуто полнеба,

      которое кривит стеклистая вода,

      которая нас за нос и водила

      по стали льда неверными шагами.

      10. I.1980. Нов. Гавань

      Американскому рецензенту Марины Цветаевой

      Литературоеденье – грех супротив

      природы. Не гундось же, гаер старый, кто

      с кем спал. Твоя заслуга – грыжа

      только на весах, непристойнейший реванш

      за нарыв бесплодия. В прибыльной заботе

      обузданья чуда он тебя наставит,

      серенький компьютер. Вспомнил:

      в стареньком журнале – попугай

      Наполеона! Старый-старый, голый —

      голый. Он кормился с треуголки,

      ты – с елабужского гроба.

      7. V.1980. Нов. Гавань

      Поэт за окном

      Алексису Ранниту

      Это в мягкую шерсть завернувшись,

      птиц галдящих в полёт поднимая,

      на лесбосские лирные волны

      так выходит Алкей седогрудый,

      вея миррой от плеч, сокрушённых

      хмелем битв и похмелием пирным.

      И взор его моря шире.

      Это в синие призраки сосен,

      пролетающих в небо и в воды,

      так кувшин зашвырнул опустелый

      нелюдимый Ли Бо – лишь великую спину завидел,

      будто остров, вслепую скользящий

      на луны золотую дыру.

      Дали зеркальные в тысячи цинов.

      На вокзальных камнях Царскосельского

      это сжал под бобровой шубой,

      так преставясь нечаянно, Анненский

      Иннокентий – осколки и тени,

      что слагали, что вдруг разорвали

      архаически властное сердце.

      Урна слушает шум кипариса.

      Это ловит снег устами —

      вкус судьбы в кристальных сагах —

      так кружащий Йёста Берлинг,

      слава северных поэтов, обожающий заветы

      для пленительной измены всем теням и

      всякой вере: верность в сём гипербореев.

      Пряди русые за ветром.

      За окном среди дня так ведёт, не заботясь,

      четверых за плечами высокими,

      под аркадой сплочённых столетий,

      крылобровый Алексис Раннит,

      раздвигая немолчным безгранием Балтики

      путь, мощённый ему янтарями.

      И окно процветает молчаньем.

      5. VI.1980. Нов. Гавань

      Утра

      В галерее тополиной – утра, что отбыли ветром.

      Звонкий луч просвечивает веки. Те ли —

      склонов уральских, с иконной ладонью, что ткани —

      сеть золотую далей – вдруг потянула рассвета? Те ли,

      выспанные ангельски над озёрной сталью белорусской?

      Те ль – с не солнцем петербургским, в молоке и в

      перламутре, где завис в нас – через души —

      прожитой не сон, не город, упираясь в теми хлябей

      фонарей кометными столбами?

      Крепость – чайка – нежность