Дочь Клеопатры. Мишель Моран

опять воздел руки, и вопли сразу оборвались. Агриппа выступил вперед и объявил о том, что роскошные виллы вокруг Сомы переходят отныне в собственность Рима.

      – Статуи Клеопатры и Марка Антония уже были щедро выкуплены за две тысячи талантов. Любой из вас, кто пожелает сохранить какое-либо произведение искусства, а то и собственное поместье, пусть держит наготове сундуки с золотом.

      – Вот это алчность! – сердито шепнула я. – Он заставит их оплатить даже булыжники под ногами.

      – Зато Александрия останется невредимой. Мусейон, Библиотека…

      – Ради кого? Ради чего? Эти римляне даже не говорят по-гречески!

      Человеческая масса у наших ног ликовала. Даже те, кому предстояло внести в казну Цезаря две трети стоимости своих поместий, чтобы сохранить за собой то, что и так принадлежало им по праву.

      Октавиан спустился с помоста, и жители Александрии, расступившись, незамедлительно расчистили перед ним дорогу.

      – За мной! – грубо бросил Агриппа.

      А мне еще раз подумалось: может, настало время? Может, сейчас кто-нибудь рискнет напасть на Октавиана? Отец не задумываясь отдал бы жизнь за такую попытку. Но мы беспрепятственно шли вперед среди полной тишины; перепуганные люди боялись даже пошевелиться. Заплакал чей-то младенец, и тут же в толпе кто-то крикнул:

      – Да здравствует Цезарь!

      Когда мы ступили на улицу, накидка Октавиана громко захлопала на ветру; захватчик был жив и здоров. Никто не пожертвовал жизнью во имя нашей мамы. При этой мысли к горлу подкатила горькая желчь. На обратном пути ко дворцу я так ослабела, что почти не держала Птолемея за руку.

      Низкорослый Октавиан шагал по улицам города с уверенностью, не страшась и не огибая темных закоулков. Правда, его окружали сорок солдат, чьи доспехи блестели даже под лунным светом.

      – Я ничего не забыл?

      – Нет, – заверил его Агриппа. – Это вы правильно решили – не трогать храмы. Жрецы не станут подстрекать народ к мятежу.

      – А сами горожане?

      – Вас называют царем, – ответил Юба. – Уверен, у них найдутся таланты для выкупа собственных поместий.

      Октавиан улыбнулся, однако при виде дворца почему-то сбавил шаг. Во внутреннем дворе голосила женщина. Она побежала прямо на нас, и сорок солдат поспешили сомкнуть щиты.

      – Цезарь! – кричала она. – Цезарь, произошло ужасное!

      – Евфимия! – воскликнула я, разглядев лицо женщины в просвете между щитами.

      – Царевна, скорее! Ваша мать умирает!

      Агриппа с Октавианом переглянулись. Солдаты не тронули нас, когда мы с Александром и Птолемеем бросились во дворец. Не помню, устремился ли кто-нибудь следом, были мы в одиночестве или же в окружении сотен людей, когда прибежали к открытым дверям материнской спальни.

      – Уйдите прочь! – приказал Александр слугам. – Прочь!

      На нас обрушилась невыносимая тишина. Мать, облаченная в пурпурное платье, покоилась на ложе посередине чертога; свечи бросали яркие отблески на ее гладкую кожу. Ирада и Хармион лежали на полу, головами