Тришестое. Василиса Царевна. Леонид Резников

колотить зачал, да так неистово, что екнуло сердечко девичье. Вскочила Глафира, табурет опрокинула.

      – Ох, не виноватая я! – и к окну. Так слуги насилу ее оттащили от окна-то, успели-таки за юбки ухватить – второй этаж, как-никак. А Глафира рычит, вырывается, будто бес в нее какой вселился, вдобавок к тому, что в ей ужился уже.

      И тут ворота сами собой распахнулись, и ступил во двор Данила – царский сын. Остановился посредь двора, вихор знатный ручкой пригладил, ножку выставил, кулаки в бока упер – стоит, оглядывается, понять ничего не может: гостя дорогого никто не встречает, по имени не величает. Бегают все, голосят. Праздник какой али случилось что? Непонятно…

      – Эй, люд добрый! – крикнул он, и, словно по мановению руки, все разом стихло.

      Смотрят все на царевича, глазам не верят – с чего это сын самого царя-батюшки к ним в гости заявился.

      – Ну, чего зенки-то выпучили? – нахмурил брови Данила. – Баб подавайте! – А сам стрелой-то поигрывает, в пальчиках нетерпеливо так вертит.

      – Да за шож, батюшка! – скатилась боярыня с лестницы и в ноги царевичу. – Не губи!

      – Чаво? – заломил Данила шапку. – Да ты никак с радости-то умом тронулась?

      – Пощади, Данила Царевич! – вцепилась боярыни в штаны Данилины и ну дергать их, вниз тягать.

      – Да пусти ты! – насилу вырвался Данила, держа штаны рукой. – Совсем ополоумила, дура старая? Баб, говорю, подавай!

      – Да на кой они тебе, батюшка? – взвыла боярыня дурным голосом.

      – Жениться буду!

      – Поща!.. Чегось? – медленно разогнулась боярыня, ушам своим не веря.

      – Жениться хочу. Оглохла, что ль?

      – Ох, батюшка мой! Что ж энто? – вскочила боярыня на ноги. – Так то знак такой был? А мы и не признали сразу.

      – Какой еще знак? – разозлился Данила Царевич. – Бабы, говорю, где?

      – А стрелка-то твоя, знак женильный, значится. А бабы – бабы они тута все, – указала боярыня рукой на терем высокий.

      Данила посторонил ее и неспешно, с достоинством поднялся по лесенке, к собакам приглядываясь. А собаки рычат, куропаток раздирают, мослами хрупают.

      – Богато живете, – хмыкнул Данила. – Мы дичь сами едим, а вы ей собак кормите! Надо будет царю-батюшке об том доложить, пусть дичным оброком вас обложит.

      – Дык это ж… – испугалась боярыня, вслед Даниле Царевичу поднимаясь.

      – Двумя!

      – Ох ты ж… – схватилась за сердце боярыня, но боле ничего сказать не решилась. Крут царевич молодой, как отец евойный. Перекрестилась.

      Вошел в избу Данила Царевич да лбом притолоку едва не вынес, как увидал боярыню молодую, у окна в окружении слуг стоявшую. Ух, лепа боярыня, чернява, уста алые, ланиты застенчиво рдеют, десницы белы да нежны, тонкие длинные персты застенчиво теребят поясок вышивной. Ресницы что опахала – хлоп, хлоп так наивно.

      Схватился за сердце Данила Царевич, глаз отвесть не может. Вот она, говорит, невеста-то моя! И другой не надобно мне. А Глафира глазами