Массаж лезвием меча. Юлия Лавряшина

этого нельзя?»

      Она фыркнула: «Да что ты уж такого-то писал? Все высмеивал, подумаешь большое дело! Ты бы и надо мной посмеялся, будь у меня фигурка похуже… Знаешь, как твоя мать про меня говорила? «Из простых». А вы из золотых, да?»

      Посадив на колени, отец крепко прижал меня и повторил с тоской: «Поедем в Америку… Подумай хоть о них!»

      «Ни-ког-да!» – отчеканила мама.

      На другой день отец устроился в маленькую фотографию неподалеку, где и работал до сих пор. Аркадий подрабатывал у него по ночам – печатал чужие снимки.

      Глава 2

      Дверь в свою комнату брат запрещал смазывать, чтобы никому не удалось застать его врасплох. Когда я вошла, Аркадий даже головы не повернул. Вернувшись ночью, он не догадался задернуть шторы, и теперь солнце вовсю издевалось над ним. Я преградила путь свету, и в который раз пожалела о том, что так и не смогла уговорить брата поменяться комнатами. В нашей с сестрой неотлучно царил полумрак, мне казалось, что Аркадию будет там куда вольготнее. Он не приводил никаких возражений против, просто отказывался, рассеянно скользя по мне взглядом, и я чувствовала, что в который раз упускаю его. И меня охватывала тоска, словно прочь уплывала волшебная рыба – спокойно, безо всяких судорожных телодвижений, а мои пальцы не слушались и разжимались, разжимались.

      – Что тебе принести? – Спросила я, присев на кровать брата, и осторожно положила руку на обтянутое простыней плечо.

      Аркадий дернулся, показав, что в моем прикосновении не нуждается, и просипел наполовину в подушку:

      – Цианистого калия…

      Он всегда отвечал именно так, но я каждый раз спрашивала, и это уже стало ритуалом, значившим, что все идет как обычно.

      – Кваса хочешь?

      – Угу. Отец дома?

      – Ушел снимать студентов.

      – Бедные студенты… Это Крыска там орет?

      – Не называй ее так. Когда-нибудь она перережет тебе за это горло.

      – Ой, позови скорее, я скажу ей это миллион раз!

      – Достаточно будет и двух, – я потянула простыню.

      Аркадий сморщился от света, точно котенок, и закрылся руками. Это было жестоко, но мне нравилось, как он гримасничает, и я всегда подставляла его лицо прямым лучам.

      – Что-нибудь помнишь?

      Он с трудом приоткрыл темный глаз и поспешно зажмурился:

      – Слава Богу, ничего.

      – В какой-нибудь точке две реальности пересекутся, – пообещала я.

      – Это не точка, – простонал он, отбирая у меня простыню. – Это крест. Мой могильный крест. Как ты думаешь, меня похоронят на русском кладбище под Парижем?

      – Лет через пятьдесят – обязательно.

      – Типун тебе на язык! Еще пятьдесят лет таких мучений? Ты – добрая душа. Иди отсюда.

      – Мы скоро все уйдем, отоспишься в тишине… Ты опять заходил к ней?

      Простыня медленно сползла. Брат смотрел на меня трезвыми печальными глазами. За этот трагический взгляд первая учительница прозвала его Безутешным