Девушка из разноцветных яблок. Борис Мирза

мне было все равно. Я совсем не ощущал себя противной обезьяной, но меня очень волновал вопрос: кто же я на самом деле? И еще меня волновали светящиеся окна соседних домов, за которыми, возможно, жила моя единственная, вечная любовь.

      И небо. Синее и фиолетовое. В розовых прожилках. Бесконечное предвечернее небо.

      Дойти до моря

      Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается.

      Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает.

      Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа.

      И не слишком, кстати, приятные.

      Кричит на них почем зря.

      – Ну пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать.

      И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел.

      Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть?

      Но она бредет, опираясь на палку.

      А иногда в порыве злобы бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге:

      – Пошла! Пошла, говорю.

      Упрямая старуха.

      Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме.

      – Как же, Сильевна это, – рассказывают. – Характер противный. Ругача-а-а-я!

      – Сильевна?

      – Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы.

      – Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Недаром же сказано – прилепись, мол, к мужу. Вот Петька – чудо был. Такой мужик!..

      И я узнаю о Петьке…

      …Старушки наши благообразные, тихие одуванчики, приободряются, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем.

      Лица светлеют, а слова теплеют.

      – Да, Петька, Петька… Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет.

      – Слово? – спрашиваю.

      – Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет – точно поцелует.

      – Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый.

      И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, которые вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал.

      – Душевный, а полюбил стервь.

      – Может, и не полюбил. Просто сунулся по молодости, а дальше что – порядочный мужик был, страдал…

      – Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей.

      – Может, она красивая была? – спрашиваю.

      – А и ничего себе. Так гожая.

      – Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь.

      И бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла…

      Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже.

      Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно чересчур добрым, почти до бесхарактерности преданным