Одного человека достаточно. Эльс Бэйртен

заказала мраморную табличку на склеп, чтобы на ней выбили «Семья Энгелен»[4].

      – Чтобы не ошиблись, – сказала она.

      И еще сказала, что на этом наши деньги закончились. Я увидела, как Луи побледнел.

      – Ты шутишь, ма.

      Да он вообще представляет, сколько стоил такой склеп? Он молчал. Мы все трое молчали. Мы отлично знали, он и я, и даже Миа, что обычная могила обошлась бы намного дешевле, но смысла говорить это матери не было.

      Она подняла глаза.

      – Он будет рад своей прекрасной могиле.

      А потом она начала плакать.

      – Ма, – сказал Луи.

      Она затрясла головой, достала платок и прижала к губам.

      – Я так его любила.

      – Мы тоже, ма, – сказала я.

      Она замолчала. Посмотрела на нас троих. Ее лицо опять исказила гримаса.

      – Не так сильно, как я.

      Она всхлипывала так громко, что мне пришлось прижать руки к ушам. Тут я увидела, как Миа соскользнула со стула, обошла стол, залезла матери на колени и обняла ее за шею. Я опустила руки. Если уж эта малышка могла вытерпеть стенания нашей матери, я должна хотя бы попробовать.

      И тут Луи вскочил. Его стул с грохотом упал на пол.

      – Прекращай эту комедию, ма!

      Мы все трое в испуге уставились на него. Мать опять начала всхлипывать.

      – Комедию? Луи, ради бога!

      – Заткнись!

      Наступила мертвая тишина. И в этой тишине Луи начал говорить. Слышала ли она хоть раз, как плакал наш отец? Нет? А вот он, Луи, слышал. Может ли она представить, каково это? Слышать, как отец плачет за стенкой, оттого что она где-то там, сидит с рукой в штанах другого – да-да, какого-то другого мужика, об этом рассказывали у школьных ворот, и всегда именно в тот момент, когда он шел мимо. Но пусть она не беспокоится, он все время ее защищал, пресекал их вранье, ведь его мать – достойная женщина. Хуже всего было то, что он знал, что они не врали. Он не мог сосчитать, сколько раз он лежал и надеялся и молился – да-да, молился побелке на потолке, чтобы она наконец образумилась, вернулась и попросила у отца прощения. И бедный отец принял бы ее с распростертыми объятиями, ведь он так ее любил. Но раз за разом входная дверь открывалась, когда комнату уже освещал рассвет. Да это гребаное чудо, что отцовское сердце выдержало так долго.

      Прежде чем кто-то из нас успел вымолвить хоть слово, Луи сорвал куртку с вешалки. Дверь с треском захлопнулась за его спиной. Мать посмотрела на меня. Ее глаза были выпучены от страха.

      – Он слетел с катушек, – прошептала она.

      Я встала. Посмотрела на дверь. В моей голове все перемешалось, все, что рассказал наш Луи. Что, если это правда? Я схватила куртку, надела ее. И тут наша мать сказала то, что заставило меня остаться.

      – Мне жаль. – Вот что она сказала.

      И сказала: теперь все будет по-другому. И сказала: кто-то должен присматривать за Миа. И что кто-то должен этому ее научить.

      Если бы только отец не сказал, что мать однажды будет нуждаться во мне. Если бы только он этого постоянно не повторял. Если бы только я не дала ему обещание.

      Я сняла куртку, повесила ее на вешалку

4

Engelen – ангелы (нид.).