Все, что ты только сможешь узнать. Николь Чжен

блокноты, а потом и целый ряд подержанных электрических печатных машинок и компьютеров. Они читали то, что я осмеливалась показать им, и никогда не укоряли меня за часы, которые я проводила за работой, воображая эти иные реальности.

      Обращение к историям, созданным моим собственным воображением, в поисках убежища и спасения не означало, что я перестала жалеть, что не являюсь кем-то другим, кем-то белым. Этой перемене предстояло произойти позже, и свершилась она настолько исподволь, что я никак не смогла бы назвать точный момент, когда прежние вероломные желания испарились. Не обрела я и истинного ощущения себя как кореянки – ни в Сиэтле, ни в какой-либо иной момент до того, как стала взрослой; у меня по-прежнему не было четкого представления ни о том, что это означает, ни о том, чего я лишилась. Даже если бы меня спросили, я бы почти наверняка отказалась брать уроки корейского или ездить в «культурный лагерь» для усыновленных/удочеренных, как многие делают сейчас. Я по-прежнему не хотела быть азиаткой, если это означало быть одиночкой.

      Тем не менее я обрела некоторую меру прежде неведомой силы, живо воображая себе в собственных историях такие места, где кто-то вроде меня мог быть счастливым, «своим», нормальным. Мои списанные с самой себя героини не были одиноки, и я тоже не обязана была быть одинокой. Где-то там была жизнь, для которой я была рождена; жизнь, которую я могла со временем обрести. И никогда это не казалось более возможным, чем в ту неделю, которую я провела, обходя улицы незнакомого города, запруженные другими американцами азиатского происхождения, когда мои глаза снова и снова притягивались к лицам незнакомцев, в которых я искала свое племя, своих родителей, искала внезапный свет узнавания, который так и не воссиял.

      Адвокат, которая занималась удочерением «младенца женского пола Чжен», знала биологических родителей, по крайней мере визуально, еще до того, как случилось это самое удочерение. Когда она несколько лет спустя заглянула в их магазин, кровная мать сразу узнала ее. Стоя за кассой, она поздоровалась с адвокатом, вполголоса назвав ту по имени, и принялась задавать одни и те же вопросы, снова и снова: «Вы знаете, как она там? Вы знаете, что с ней случилось?»

      У Кэти по-прежнему было не так много опыта в делах, связанных с усыновлением. А это дело, как ей помнилось, было довольно странным. Оно было классифицировано как удочерение ребенка «с особыми потребностями». Все было проделано быстро. И не то чтобы это действительно было важно, как она полагала, но эти две семьи были из таких разных миров! Единственное, что, казалось, их объединяло, – это облегчение после того, как вопрос был решен.

      Кэти не могла сказать, как у девочки дела или даже где она живет, во всяком случае, сколько-нибудь точно; она не поддерживала связи с приемной семьей. А даже если бы и поддерживала, все равно не могла передавать никакую информацию без их разрешения. Биологическая мать, ничуть не смутившись, сказала, что хочет увидеть фотографию.