Джаваховское гнездо. Лидия Чарская

исхудалом лице Дани нет ни одной мысли. Это маска. Красивая маска. Скульптурное в своей неподвижности лицо.

      Ее душа спит. Спит сном безумия.

      Это видно. Мысль улетела из этой прелестной головки.

      – Люда, – говорит Нина, и ее гортанный голос приобретает несвойственную ему мягкость и доброту, – Бог посылает в наше гнездо новое живое существо. Мы берем его на свою ответственность. Люда, слышишь, сестра души моей?

      – Да, Нина. Иначе не может быть. Она – сирота. Мы обе поклялись ее матери не оставлять Дани.

      – Я поклялась ей, кроме того, сохранить ее. И я должна исполнить свою клятву, Люда. Эта девочка на пороге безумия. Она умерла для здравой мысли, для разума. Но мы должны вернуть ей снова способность жить здоровой, мыслящей, ясной, разумной жизнью или…

      – Или?

      – Или она выздоровеет совсем, или нервная горячка вернется снова, и она погибнет.

      – Нина!

      – Да, Люда. Разве ты не знаешь, что первым условием спасения является риск? Риск на грани смерти или победы. Слушай меня, моя Люда.

      Я должна испробовать одно опасное средство, чтобы вернуть ей разум. Я знаю, это очень рискованное средство, но…

      – О, делай все, что знаешь, Нина! Я верю в твою мудрость и силу!

      Слезы загораются в печальных глазах Людмилы Александровны, «тети Люды», как зовут ее воспитанники Джаваховского гнезда. Загораются и пропадают снова.

      Бек-Израил говорит:

      – Люда, там в соседней комнате арфа. Вели Марусе Хоменко взять несколько аккордов на ней. Маруся обладает слухом и сумеет справиться с этой задачей. Какие-нибудь импровизированные аккорды. Это не трудно. Потом пошли ко мне Селтонет.

      Люда уходит, чтобы исполнить поручение своей юной подруги-воспитанницы.

      Нина стоит у постели больной, глядя пристальным взором в бледное, безжизненное лицо Дани, в ее синие глаза, такие красивые, но лишенные мысли.

      – Даня, – тихо, но повелительно говорит Нина.

      – Что?

      Слабо и беззвучно падает это «что» с побелевших, слипшихся губок.

      – Даня, тебе лучше? Не болит голова?

      – Нет.

      – Ничего не болит?

      – Нет.

      – Ты тоскуешь по маме?

      – Нет.

      – Ты знаешь, где она?

      – Она рядом со мною!

      – А ты?

      – Во дворце из яшмы и гранита.

      – Кто ты?

      – Я – заколдованная царевна из волшебной сказки. Я сама сказка о таланте и красоте.

      – Бедная Даня! Бедное дитя!

      Легкие, чуть слышные аккорды звучат за стеной.

      В лице Дани появляется тревога. Напряжение застывает в лице, в бровях, губах и глазах.

      – Это арфа. Твоя арфа, Даня, – говорит Нина, понизив до шепота свой гортанный кавказский говор. – Ты помнишь, как играла на ней?

      По лицу больной пробегает судорога, первый проблеск мучительного старания припомнить что-то.

      Потом лицо это делается опять безучастным, как маска. Тогда Нина оборачивается назад. За нею стоит Селтонет, позвякивая своими монистами, с горящим, как у кошки, любопытным взором.

      – Подойди