Дочка. Господин Светёлкин. Повести. Михаил Достоевский

с другой – красовались круглая стеклянная солонка, полная мелко натолченной соли, с искусно-оттиснутою звездою на поверхности посредством донышка граненой рюмки, и фарфоровая масленица в образе утки с розовыми крыльями. На самой середине стола стоял так называемый кабачок с тремя графинчиками, наполненными разными жизненными эликсирами, против которых могут разве восставать одни только гомеопаты, – водкой, уксусом и перцем – и с одной стеклянной горчичницей, тоже изобиловавшей своего рода жизненной силой.

      Все это было расставлено на столе с соблюдением самой строгой симметрии и с необыкновенным расчетом. Так, например, на том месте, где на скатерти была дырочка, поставлен был графин, а утка стояла на небольшом пятнышке в пятак, так что постороннему человеку и в голову бы не пришло подозревать скатерть в пятне и дырочке. К одному прибору было придвинуто мягкое вольтеровское кресло, а у другого скромно стоял соломенный стул, выкрашенный под ореховое дерево. Во всей комнате царствовала чистота необыкновенная и удивительный порядок; мебель была расположена с таким искусством, что вовсе не заметно было, как из немногого старались сделать и точно сделали многое, и прямо бросалось в глаза, что все это было дело рук женщины, и непременно молоденькой женщины.

      Но ко всему этому Савелий Фомич уже давным-давно привык и в эту минуту вовсе не восхищался кокетливым видом своей квартиры, а только прислушивался, что в ней делалось.

      Вдруг зашумело платье, и в зале очутилась, как будто кто толкнул ее туда, стройная, беленькая блондинка со вздернутым носиком, с блестящими глазками и тучною, тучною золотистою косою. Увидев Савелия Фомича, она будто застыла на месте, но на одну секунду только. В другую она была уже около него.

      – Папочка, папочка! Где вы это пропадали? – говорила девушка, суетясь возле него и снимая с него картуз. – Ах, какой вы, мокрый, папочка! Настоящая мокрая курица! Вот я вас выжму, погодите!

      И, хохоча, она стала жать его в своих объятиях, так что старику больно стало.

      – Полно, Лиза, ты меня душишь; полно, цыпка, – говорил весело старик. – Дай-ка лучше мне картуз, цыпка, я вот приду к тебе; совсем уморился.

      – Зачем обходить, папочка? Полезайте в окно!

      – Поди ты, взбалмошная…

      – А я вам картуза не дам…

      – Эх, как она меня испугала-то! – сказал веселый старик, собравшись вынуть из окна свою голову. – Я и без картуза пойду…

      – Нет, папочка, нет! Я вас не пушу: как хотите, а полезайте в окно, – сказала баловница, снова принимаясь душить отца.

      – Папочка, милый папочка, голубчик папочка, душечка, сердечко мое! полезайте в окно… Ну, если вы меня только любите… Ведь никто не увидит…

      И в голосе её было столько мольбы, как будто дело шло о чем-нибудь чрезвычайно для неё важном.

      – Не хотите? Так я вас насильно втащу… – сказала она решительно и начала, выбиваясь из сил,