Дети на дороге. Иван Калашников

от силы содержимое его бумажника, а веснушчатая Ирина умудрялась вместить в него учебники-конспекты, плюс ещё какие-то косметические мелочи, не говоря уже о…

      «Лучше не говори ничего, – подумал Лёша, – не говори ничего, не думай, не воображай…» Не прошло и получаса его пассивного преследования, а он уже представил себе жизнь уборщицы-третьекурсницы так ярко, что мог своими собственными руками создать красочную детскую книжку-раскладушку…

      На территории огромного общественного парка (не «Сту Джиз») он решил схитрить, срезать наискось зеленеющую плоскость, безлюдную, залитую солнцем, и оказаться впереди особы, с которой он поменялся ролями. В чередовании молодых елей и акаций, в хвойно-лиственном сочетании Лёша думал, что все люди на самом деле – деревья, и вспоминал, как когда-то на таком же вот отрезке, только в жилом микрорайоне, его поджидала школьница Света, в нетерпении шагая туда-сюда возле наполовину вкопанной в землю тракторной покрышки, повторяя постоянное одёргивание со стороны Лёши: «Только без «ну», – «Ну ла-адно…»

      Прозвенел звонок.

      Растерянно моргая, Лёша продолжал идти, неуклюже споткнувшись о невысокий тротуарный бордюр и не заметив этого. Каштановую аллею, открывшуюся перед ним сразу же за углом дома, венчала обыкновенная общеобразовательная школа, от которой Лёша открещивался очень давно. Звонок собрал школьников в школьное тело. Теневая каштановая аллея опустела в считанные секунды – всё зря, все усилия напрасны, я буду без конца возвращаться к перезвонам звонков, рядам парт, сетчатому гардеробу и цокольной школьной столовой – к своему собственному, никем не завершённому детству…

      – Эй…

      Кто-то дёргал его за рукав плаща.

      – Только не говори, что ты и здесь тоже учишься, – произнёс он, не вынимая рук из карманов плаща (чтобы не наградить девушку заслуженной оплеухой).

      – Нет, здесь я работаю, – сказала Ира, отступая в каштаново-школьную тень.

      – Уборщицей? – предположил он.

      – Иллюстратором. Я на пианино играю, – она махнула рукой – слишком неопределённо, чтобы это выглядело прощальным жестом.

      Оставшись в одиночестве, Лёша подумал, не понимая, к кому он обращается: «Верните меня в детство…» Повернувшись к школе спиной, он увидел то, что видел каждый школьник, возвращающийся с уроков домой.

      – Город, – вслух произнёс Лёша, – Был Город…

      Редко когда он задумывался, что было до Города; если собрался задуматься, то нашёл бы нечто подобное улике на месте преступления, вроде обломка расчёски, которой пользуются в разных странах несколько миллионов человек. До Города было детство, не какое-то абстрактное символическое, а настоящее детство, в котором Лёша был или лидером, или аутсайдером, или обычным ребёнком, оставившем после себя массу фотографий, сделанных родительским фотоаппаратом «Смена». Время – само по себе понятие далеко не условное, но абстрактное, потому и детство всегда в прошедшем, давно