Голубые огни Йокогамы. Николас Обрегон

седовласого мужчины с мешками под глазами. На нем была черная судейская мантия с белым воротничком, а на запястье дорогие золотые часы.

      Ивата почувствовал аромат благовоний, который, как ему показалось, отличался от запаха в доме Кане-сиро. Слишком сладкий, цветочный. Сакаи повернула налево, в кухню, и, пораженная увиденным, резко остановилась: здесь, похоже, уже давно безраздельно царила жуткая грязища.

      – Сакаи? Что там?

      Она ответила, рукой прикрывая рот:

      – Ничего, гниль повсюду.

      Ивата прихрамывая поднялся на второй этаж. На стенах он увидел множество фотографий пожилой четы, ракурсы и интерьеры которых менялись так же, как со временем и лица супругов Оба.

      Дверь в спальню была открыта. Из дверного проема виднелись лишь голые ноги жертвы. Сквозь похожую на папирус тонкую кожу с пигментными пятнами просвечивали бордовые вены. На пол рядом с телом падал сероватый свет из окна. Ивата почувствовал запах фекалий, но сквозь него пробивался другой, землистый, с нотками цитруса, тот же, что и в спальне у Канесиро.

      Снова ты.

      Стоя в дверях, Ивата рассматривал место преступления. Женщина лежала на полу, на смятых простынях, очевидно, ее на них тащили. Два мраморных шарика ее глаз были направлены в сторону моря. Пониже груди у нее зияла дыра. А позади трупа, на стене, было изображено черное солнце, размером с Ивату.

      Ивата услышал слабое тиканье золотых часиков – тех, что он заметил на фотографии на руке госпожи Оба; она держала их на прикроватном столике.

      – О, просто супер! Классный дизайн обоев. – Сакаи поднялась на второй этаж и вручила Ивате резиновые перчатки. Он аккуратно обошел пятна крови и присел на корточки рядом с телом, опираясь на руку для равновесия. Потом достал фонарик и посветил в отверстие в груди женщины.

      – Сердца нет.

      Ивата поднялся и подошел к черному символу на стене.

      – Есть различия в размере и форме – возможно, у него тряслись руки, – но символ тот же самый. – Он приблизился к стене и принюхался.

      – Опять уголь? – спросила Сакаи и, понюхав рисунок, добавила: – Нет, что-то другое.

      Оба уставились на пол. Урна с прахом была перевернута, пепел лежал небольшой серой горкой.

      – Останки бедного господина Оба? – сказал Ивата.

      Сакаи наморщила нос и присела рядом с телом. Она осторожно перевернула указательный палец правой руки жертвы. Он был испачкан углем и пеплом.

      – Он заставил ее нарисовать черное солнце прахом собственного мужа. – Сакаи прикусила губу. – Потом вырвал у нее сердце. У Канесиро-отца тоже. Но почему ни у кого другого?

      – Он пришел туда из-за отца – за его сердцем. Остальные умерли, потому что оказались рядом.

      Сакаи сложила руки на груди.

      – Ну и какая же связь между Цунемасой Канесиро и госпожой Оба?

      – Не забывай про господина Оба, – усмехнулся Ивата.

      – Мы не можем включить покойника в список жертв.

      – Я включаю его в список сопричастных. Он ведь участвовал в ритуале.

      Сакаи легонько