Я не умею плакать. Александр Гутин

Тьфу! Научил бы ее!

      – Это как – научил? – сощурился Шаповалов.

      – А так! По-русски! Выпорол бы один раз, она бы этих зайчиков навсегда забыла!

      Шаповалов молча поставил кружку на стол и двинул Афиногенову в глаз.

      Тот охнул и упал со стула прямо на заплеванный пол.

      – Ты это… чего?! – заорал он, держась за подбитый глаз.

      – Того! Не твое дело! Пусть зовет, как хочет. Я люблю ее, понял?

      Шаповалов не спеша встал и вышел из пивной.

      По дороге он купил розы. Он шел домой, туда, где ждала его Наденька. Эфемерная, к поцелуям зовущая женщина. Которую непонятно что объединяло с этим грубоватым человеком пролетарского происхождения.

      Егор Ильич Аполлинер

      Вероника очень страдала от непонимания. Непонимание исходило прежде всего от мужа. Егор Ильич был старше миниатюрной и точеной Вероники на десять лет, выше почти на полметра и тяжелее в два раза.

      – Мой муж… нет, нет, он меня любит, что бы там ни было… И знаете, я достаточно благодарна, чтобы говорить о том, что он та самая каменная стена, о которой мечтает каждая женщина… Но…

      – Да что «но»? – ждала пикантных подробностей Эллочка фон Шершнефф, ее многоопытная в межполовых отношениях подруга. – Секс? Неужели так плохо?

      – Ну, что ты… Егор… Егор Ильич крепкий мужчина. Но, понимаешь, он приземлен! Он живет в каком-то мире из железа и кирпича! Представляешь, я прочитала ему вот это: «Когда веленьем сил, создавших все земное, поэт явился в мир, унылый мир тоски…», он не знал, что это Бодлер! Он вообще не интересуется ничем, кроме работы, дома и рыбной ловли! Я живу с ним, как с грубым неотесанным мужиком…

      – Да уж… – после некоторой паузы промолвила Эллочка и внезапно воскликнула: – Я знаю, что делать!

      В тот же день подруги посетили выставку модного художника, которая проходила в не менее модном лофте с винными погребами.

      Кругом было много утонченной публики, подавали молодое вино, говорили об искусстве, кто-то читал стихи, кто-то рассуждал о преимуществах позднего Ренессанса над ранним, кто-то сдержанно смеялся над тонким остроумным анекдотом.

      Одним словом, к концу вечера хмельная Вероника очнулась в одном номере с модным художником, посмотрела на часы, констатировала половину первого ночи и, сказав «будь, что будет!», упала в худосочные объятия работника кисти и палитры.

      Художника звали Дионис. Представляете? Только так и не иначе могли звать человека, с которым Вероника не сможет быть одинока, которому может прочитать: «Тебе стихи мои, сравниться ль их красе с очами милыми, с их чудной красотою…», а в ответ услышать: «Так это же Верлен!» Ну, разве сравнится мужлан Егор Ильич с этим изящным длинноволосым брюнетом, одно имя которого – Дионис – заставляет ее сердце биться, как колокол?

      Утро разбудило их прозрачным солнечным лучом, проникшим сквозь шелковые шторы.

      – «Она была полураздета, и со двора нескромный вяз в окно стучался без ответа…» – прошептал художник.

      – Рембо! – улыбнулась Вероника. –