Все шансы и еще один. Кристина Арноти

наблюдал за ними. Он допускал, что этот европеец не очень деликатен. Ведь он заставил ее ждать, а теперь довел до слез.

      – Время, – сказал Лоран.

      Надо же было что-то сказать.

      – Время – великий целитель. Поверьте мне… Вы молоды. Вся жизнь впереди. Постепенно… Сами увидите…

      Он избегал разговоров о болезнях, о невзгодах, о семейных проблемах. Ему приходилось только присутствовать на светских похоронах известных людей. На этих церемониях, по обыкновению, в определенный момент он тоже обходил гроб, но сразу после этого с облегчением покидал пропахший ладаном дом, чтобы предоставить это место другим. Затем пожимал руки окружающим. Одев на несколько минут маску неизбывного горя, он скучал и произносил слова, избитые, как морская галька, типа: «Если бы вы знали, как мы были близки… Какая потеря! Мужайтесь!» или же «Я всем сердцем вам сочувствую. Вы увидите: время все ставит на место».

      Лиза плакала с открытыми глазами.

      – Нет ли у вас носового платка? – спросила она. – Я не взяла свой. Думала, что так я не смогу плакать.

      «Идиотская женская логика, – подумал он. – Если у меня не будет огнетушителя, мой дом не сгорит».

      Он пощупал карманы брюк.

      – Есть платок, – сказал он. – Помятый, но чистый. Возьмите… Если бы вы могли перестать лить слезы, это меня устроило бы. На нас все смотрят.

      – Мне наплевать, – сказала она спокойно.

      И она высморкалась, как сморкаются солдаты. С громким «вруум».

      – Продолжим обед, если хотите, – сказал он. – А потом вы вернетесь в гостиницу и спокойно поспите.

      – Я не сплю спокойно. Принимаю уймище снотворных, – ответила она.

      И добавила, прищурив глаза:

      – По какой-то теории, от любви лучше спят, чем от лекарств.

      Он почувствовал легкую неловкость. Врожденная застенчивость, передаваемая из поколения в поколение, мешала ему произносить слова, выражающие отношения между людьми, их чувства и физическое ощущение.

      Она еще раз высморкалась.

      – Я успокаиваюсь, – сказала она. – Теперь будет легче. Скоро пройдет.

      Потом добавила:

      – Господин Же, я знаю: я вам надоела. Боль других людей это как жмущая обувь: очень хочется от нее избавиться. Я не имею права вас обвинять только потому, что вы – живой. Но отец мой так любил жизнь, больше, чем вы.

      – Откуда вы знаете?

      – Догадываюсь.

      Она вытерла глаза. «Скоро дело дойдет до салфеток, – подумал Лоран. – Потом до скатерти… А потом – до моей рубашки. Это ужасно, такое количество слез!» Один из сидевших за соседним столом, благожелательный швейцарец, повернулся к ним. Буквально на секундочку. «Еще немного, и он предложил бы свою помощь с большим красным крестом во взоре», – подумал Лоран.

      – Что неприятно в печальных обстоятельствах, – пояснила Лиза, разжевывая слова, как учитель, чтобы ученики успевали записывать, – что неприятно, так это незащищенность от переживаний. Переживание выжимает вас как лимон.