Все шансы и еще один. Кристина Арноти

аккуратно намазал масло на рогалик. Он не спешил, не проявлял жадности или поспешности. Собака отказалась от малейшего куска.

      – Он ведет себя, как кошка, – сказала Лиза. – Обычно собаки более прожорливы, правда?

      После паузы:

      – Живете один?

      Указав на собаку, ответил:

      – Живу с ним.

      Добавил с живым интересом:

      – Вы хорошо говорите по-немецки. С небольшим акцентом, впрочем.

      – Я австрийка, – сказала она. – Переводчик-синхронист. Могу переводить на три языка: французский, английский, немецкий.

      Он попробовал кофе.

      – Три языка… Такая молодая… Вам повезло. Вам помогло окружение, не правда ли?

      – Языки – это была идея фикс моего отца. По окончании лицея, в семнадцать лет, я поступила в школу переводчиков. Проучилась три года. Отец очень гордился.

      – На его месте я бы тоже…

      Слова слипались в горле у Лизы. Сквозь прозрачный экран из слез возник расплывчатый пейзаж из деревьев и кустов в форме факелов.

      – Дышите глубже, – сказал голландец. – Слегка откройте рот и глубоко вдохните.

      Она подчинилась.

      – Ну вот, – сказал мужчина. – Медленно. Теперь выдохните. Тоже медленно. Никто не торопит.

      – Вы говорите как врач.

      – Нет, просто по своему опыту я знаю симптомы боли. Отец ваш умер?

      Она кивнула головой.

      – От несчастного случая?

      – Нет, – ответила она. – От рака.

      Слово это прочистило горло.

      – Недавно, да?

      – Несколько месяцев тому назад. Резкое обострение болезни. До этого не было признаков. Ни бледности, ни худобы, ни усталости. Ничего. Спортсмен, красавец, настоящий красавец. Элегантный, стройный. Руки умные, теплые, добрые. И вдруг ему стало плохо. Он не хотел этим заниматься. У него было слишком много работы. Я была обеспокоена. Боль не проходила. Я настаивала, чтобы он пошел к врачу. Пришлось делать много анализов. Ждали результатов. Я жила как загнанный зверь. А он – нет. Чуточку нервничал, что приходилось заниматься не работой, а чем-то другим. Месье, – продолжала она, и ее охрипший голос заинтриговал собаку (она наклонила голову направо, чтобы лучше наблюдать) – мне не хочется жить без него. Отца я любила больше всего на свете. Может быть, слишком.

      – А ваша мать?

      – Ее горе было ограничено во времени. Она плакала, глядя на часы, чтобы не опоздать на самолет. Она находила, что страдать неудобно. Как только отца кремировали, она уехала в свою любимую французскую провинцию к кузенам, кузинам, к состарившимся друзьям детства, к бывшим поклонникам. Мне она объяснила, что жизнь продолжается. «Об остальном, – сказала она, прощаясь, – побеспокоятся адвокаты».

      – Сколько ей лет?

      – Сорок три года. Ужасно то, что отец мой ее обожал. А она должна была бы посвятить себя воспоминанию о моем отце.

      – Вы полагаете, что имеете право осуждать ее?

      – Да. Несправедливость вопиющая, – продолжала Лиза, сотрясаясь от гнева. – Отца я любила всей душой. Всем сердцем. Но в его сердце мать моя стояла раньше меня. Я была только его дочерью.

      – Вы